дерева. Потом, когда я был изгнан из этой школы, я узнал, что Корейша во время летних каникул утонул.
Этот молчаливый бедняга был для меня совсем не то, что ташкентский друг Рудик. Именно тогда я впервые в жизни самостоятельно написал Рудику письмо, и прочёл в ответе его тётки, что тот сбежал на фронт.
Моё одиночество усугубилось ещё и оттого, что я стал замечать: все взрослые чего–то боятся. Мама и папа иногда говорят не то, что на самом деле думают, особенно когда к нам приходят гости.
Ни Платон с Сократом, ни Фейербах не могли мне ничего объяснить. Я метался. Завел аквариум с рыбками, ходил в зоомагазин на Кузнецком, добывал им на прокорм мотыля. Там же, на Кузнецком в подворотнях шла бойкая торговля и обмен марками. Тогда на этом полуподпольном торжище начали появляться трофейные коллекции, порой их можно было купить за бесценок у спивающихся раненых офицеров. Как выяснилось много позже, некоторые ушлые люди сделали себе целые состояния.
Рыбки и марки тоже не спасали от одиночества. Я был чужаком в школе. Стал чужаком и дома.
Кое–как окончил шестой класс, перешел в следующий. Ради меня мама устроилась на лето доктором в пионерлагерь под Мытищами, где я провёл все три смены. Рядом был другой лагерь. Там содержали пленных эсэсовцев. Что там произошло со мной и с одним из эсэсовцев, ты сможешь прочитать в «Здесь и теперь». Но там не написано, как я впервые влюбился. И эта история сделала меня ещё более одиноким.
Я почувствовал, что одиночество обступает меня стеной, сквозь которую я должен пробиться к людям. Невозможно пробивать тоннель в темноте, без фонарика. Я понял: если свет не загорится во мне самом, я пропал.
…Няня Лена приводит тебя с прогулки. Весь комбинезон в снегу. Руки под варежками холодные. Отрываюсь от своего писания, помогаю раздеть тебя.
— Папа, Лена говорит, скоро Новый год! Дед Мороз принесёт ночью подарки. Купи виноград! Он живёт там, где нет винограда. Положи на тарелку. Пусть ночью покушает, ладно?
Действительно, скоро Новый год. Уже купленная Мариной, красуется на письменном столе ёлочка, позвякивает стеклянными шарами. А подарок, который принесёт дед Мороз, я достал только сегодня. Для мамы уже есть. Понемногу накопил денег, часть из них передал своему самому близкому другу и твоему крёстному отцу Жене П., и он по моей просьбе купил для мамы флакон французских духов с фиалковым нежным запахом. В очень красивом футляре. А вот тебе я хотел выбрать и приобрести подарок сам.
Будешь читать эти строки, конечно, не вспомнишь вот эту жёлтую собачку с коричневыми пятнами и высунутым розовым язычком. Пользуясь тем, что ты сейчас гуляешь с няней, снова и снова включаю рычажок, упрятанный в шерстистом брюшке. Собачка начинает лаять, двигаться вперёд по столу, потом вдруг подпрыгивает, совершает сальто и твёрдо становится на все четыре лапы!
Сижу, играю вместо того, чтобы работать. Отдыхает нога. Повезло. Сам. Без особой надежды тащился по снегу в новый магазин, где рядом с продуктовым отделом есть секция товаров на все случаи жизни, от зубных щёток до фотоаппаратов, в том числе игрушки. Среди завали ядовито–разноцветных зайцев, медвежат и прочей живности разглядел коробку с нарисованной собачкой. Единственную. Продавщица продемонстрировала все собачьи возможности, вставила в неё новую батарейку. Я ушёл счастливый. Ещё и оттого, что денег хватило. Как раз.
Теперь нужно спрятать, утерпеть до утра 1 января, не показывать. Трудная задача.
Ещё более трудно выполнить обещание, объяснить тебе, чем это я занимаюсь вечерами по вторникам со своей группой вместо того, чтобы играть с тобой или рассказывать сказки.
Я тоже был нетерпеливым. В высшей степени. Но Богом устроено так, что многое становится ясным не когда ты хочешь, а когда Он сочтёт нужным. Здесь, на этих страницах, ты проследила моё путешествие во времени и пространстве до 1944 года, до моих 14 лет. Казалось, я тоже ни о чём главном не знал, не догадывался, правда? Ничего и никем мне не было обещано. Отец уже тогда хотел, чтобы я, как он, сделался инженером. Мама, видя, что я запойно читаю, думала, что я стану кем–нибудь вроде учителя литературы.
Уныние охватывало меня от этих предположений.
В четырнадцать лет с отчаянием глядел на плавающих в аквариуме рыбок, на вечный снег за окном, раскрытый учебник алгебры с нерешённой задачкой о двух бассейнах… И при этом совершенно отчётливо чувствовал – кто–то стоит за моим плечом, чего–то от меня ждёт.
Я оглядывался, похолодев.
Уже тогда единственное, что я знал, что составляло мою тайну – не уходящее из памяти любовное объятие моря, необычайный, ни с чем несравнимый восторг от грозы над огуречными грядками, всё чаще возникающее ощущение чьего–то незримого присутствия. Всё это было как–то связано. Как? Не с кем было поговорить. Тебя засмеют, объявят дураком или сумасшедшим. В лучшем случае не поймут, как не поняла даже мама.
Потом всю жизнь, всегда неожиданно прирастал этот опыт необычайного, доказавший мне, что человек есть дух, одновременно живущий и в ином мире, о чём прямо говорит Библия.
…То, чем я занимаюсь с благословения отца Александра уже десятки лет, о чем написаны мои книги, что пытаюсь передать по вторникам своей группе, поначалу у неподготовленных людей вызывает недоверие, протест. Ибо это превышает среднестатистический человеческий опыт. Кроме того, об этом крайне трудно говорить, писать. Почти не придумано необходимых слов.
Терпи. Читай дальше. Со временем из этой мозаики сама по себе должна сложиться цельная картина. Мне приходится действовать косвенным методом, совершать обходной манёвр. Рассказывать о простых на первый взгляд вещах.
Например, о первой любви.
Интересное дело, докатился. Рассказываю тебе, не достигшей и двухлетнего возраста, о своей первой любви. С другой стороны, нет и не может быть у меня в будущем более заинтересованного, доброжелательного читателя.
Летом 1944 года я снова оказался в пионерлагере под Мытищами. Опять на все три смены. Мы жили в бараках, расположенных среди леса близ дороги, ведущей к водохранилищу. Стойбища пленных эсэсовцев рядом уже не было.
Неожиданно для себя я сделался знаменит. Рассказывал во время мёртвого часа или вечером перед сном различные выдуманные истории. Правда, когда фантазия иссякала, слипались глаза, меня не раз грозили побить, устроить «тёмную». Такого рода «сказитель» выявляется в каждом более или менее крупном коллективе подростков. Или ворья.
Мои «многосерийные», как бы сейчас сказали, истории основывались на впечатлениях от ташкентской и евпаторийской жизни. Там действовал, конечно, и шпион–лётчик, и басмачи на ослах и верблюдах, и гениальный изобретатель Рудик, взрывающий в тылу врага железнодорожные составы с танками.
Самому мне эти истории изрядно надоели. Однажды вечером, когда все уснули, я оделся и вышел из душной спальни поглазеть на звёзды. Сидел на скамейке у клумбы с одуряюще пахнущими цветами и думал о назначенной на осень переэкзаменовке по математике, о том, что кончается вторая смена, а я ещё не открывал учебника.
— Ты почему не спишь? Что тут делаешь? – раздалось над ухом. – А ну, расскажи и мне какую– нибудь историю!
Это была пионервожатая. Полька. Агнесса Петришина. Молоденькая, лет восемнадцати, одетая в лёгкий сарафан и босоножки. Она опустилась рядом на скамью.
— Ну, чего молчишь? Рассказывай! – потрепала по кудрям. И внезапно пересела мне на колени. – Красивая у меня грудь?
Засмеялась, вскочила и ушла в темноту, что–то напевая.
