заводика.
— Этот шибздик, который тебя прислал, не подумал, что у нас нет лишней койки, лишнего матраца. Но у нас есть старая перина. Мы постелем её на полу рядом с диваном, где спит Жора. А сейчас вы будете кушать рисовую кашу с отварными мидиями. Ты уже кушал в жизни рисовую кашу с мидиями?
— Спасибо. Я уже завтракал. На вокзале.
— А чай?
— Нет. Мне нужно идти.
— Ну, хорошо. Спать приходи не позже восьми часов. Жора, проводи своего друга. Смотри, чтобы тебя не обокрали, у нас в Одессе много неискренних людей. Ты меня понял?
Вырвавшись на улицу, я понимал одно: ей очень хотелось бы наложить лапы на мои денежки. И еще стало ясно, что возвращаться сюда ни в коем случае не буду.
На прощанье Жора сунул мне продолговатую дощечку с намотанной на неё леской, крючком, грузильцем и поплавком. Он сказал, что, если я окажусь в Люстдорфе или на Шестнадцатой станции, там с причала можно попробовать половить на кусочки купленной в магазине селёдки неких глосей и принести их сюда, домой. Мама, мол, будет очень рада. Кроме того, я получил ответ на мучающий меня со дня отъезда вопрос: «Что такое «Примбуль»? Оказалось, просто приморский бульвар.
Быть может, я поступил не как истинный поэт. Не отправился сразу созерцать Дюка, потёмкинскую лестницу и тот же Примбуль. Согласно указаниям аборигенов я сел на трамвай и, терзаемый муками голода, прибыл на знаменитый базар под названием Привоз.
Уверен, ни сейчас, когда я пишу эти строки, ни, тем более, когда ты вырастешь, такого изобилия вкуснятины, сводящего с ума голодного юношу, уже не увидеть.
Из чувства сострадания к тебе не стану здесь ничего описывать, тем более, в томике моих избранных стихотворений «Невидимая сторона» при желании стихи о Привозе отыскать можно.
Удивительно, мне почти не удавалось потратить ничего из своего капитала. Дородные продавщицы протягивали на пробу прямо на широком ноже то ломоть колбасы чесночной, то кровяной, то смачный лепесток нежно–белого сала с красной прожилкой, Сердобольные женщины не желали брать денег за пробу и, как одна, повторяли: «Кушай, серденько, на здоровье».
Я вышел к рыбным рядам. Шествуя в запахах моря, увидел клокочущий над костром котёл, где варились раки. Часть из них, выловленная шумовкой, красной горой возвышалась в жестяном тазу.
Я уплатил за завёрнутые в большой газетный куль два десятка раков и, примостясь к какой–то распряженной подводе с сеном, трясущимися от жадности руками сражался с колючими тварями, добывал из клешней и хвостов необыкновенно вкусное содержимое.
Нужно было где–то вымыть руки, обмыть рот.
Я обогнул подводу и увидел, что попал в ту часть Привоза, где торгуют вином. Из лежащих на подводах громадных бочек с краниками вино разливали в пивные кружки усатые мужики в цигейковых поддёвках и бараньих шапках.
Сколько помнится, пол–литровая кружка белого вина стоила всего десять копеек! Я заплатил за две, обратился с просьбой к разбойного вида продавцу слить мне на руки из одной кружки. Умывшись таким оригинальным образом, я, как говорится, с толком, чувством и расстановкой принялся опорожнять вторую кружку. Это потом, много позже, мне объяснили, что некоторые молдаване добавляют в вино для крепости табак. Так или иначе, я несколько опьянел, начала побаливать голова.
Вернувшись к подводе с сеном, я забрался на неё. И уснул.
Может быть, так начинают свой путь бродяги, нищие и прочие люди без определённого местожительства…
Никто никуда меня на этой подводе не увёз, не обокрал, не обидел. Через несколько часов я проснулся, в некотором недоумении обозрел окрестности, вытряхнул из–за шиворота и рукавов пиджака клочки сена. И поехал на трамвае к центру города.
Дерибасовская – главная улица – называлась тогда как–то иначе, по–советски. Её потускневший дореволюционный шик выдавал жалкие потуги провинциального города стать вровень с Парижем.
Зато захватило дух, когда навстречу стали попадаться компании чернокожих матросов, одетых в белые робы, в береты с красными помпонами. Было очевидно, что в порту стоит американский корабль. По тротуарам с грохотом раскатывали на подшипниковых тележках безногие инвалиды войны. У них на груди рядом с орденами и медалями висели на верёвочках фанерки, где лежали пачки американских сигарет с изображением верблюда на фоне пирамид.
…Впервые курил я иностранную сигарету. Для довершения блаженства оставалось сесть в кресло чистильщика на углу и подставить ботинки шустрым рукам умельца. Не постыжусь признаться тебе в том, про что я тогда думал: я, маленький Вова, кажется, так недавно одиноко игравший на ковре в запертой комнате, позже замученный евпаторийскими грязями, ездивший в школу на ослике, битый недругами в «образцовой» школе, я стал взрослым, самостоятельным человеком! Почему–то казалось, вот–вот, сейчас встречу необыкновенную девушку… Единственное, что отравляло настроение – мысль о маме Белле и папе Лёве. Ведь я пустился в «открытое море приключений» без разрешения, оставил лишь записку с сообщением, что вернусь к концу весенних каникул. Последнее время родители стали всё чаще ссориться. Именно поэтому меня бы не отпустили.
Сверкая надраенными ботинками, я появился на приморском бульваре с его чудесными старыми деревьями, памятником Пушкину. Молодые матери и няни сидели на скамейках, покачивали коляски с детьми и беседовали с подсевшими к ним матросами или солдатами. Все они лузгали семечки.
Я увидел пресловутого Дюка, спустился по пресловутой Потёмкинской лестнице к пассажирскому порту, где, к разочарованию, не застал ни одного корабля. Зато из расписания, вывешенного возле касс, узнал, что завтра вечером отправляется в рейс до Батуми дизель–электроход «Победа» с заходами в порты Сочи, Сухуми…
Билет палубного пассажира был мне вполне доступен. Я тут же приобрёл его, решив, что таким образом побываю ещё и в совсем южном, экзотическом Сухуми, а оттуда вернусь поездом домой. Таким образом решалась проблема ночлегов. Кроме сегодняшней ночи.
Казалось, я уже увидел все главные достопримечательности. Оставалось посетить загадочную шестнадцатую станцию и некий Люстдорф.
…Не уверен, что это была именно шестнадцатая станция. Быть может, какая–то то иная. Трамвайчик полз так долго и нудно, что я сошёл с него, как только увидел пустынный пляж и деревянный причал, уходящий в море.
Оно было серым. Не таким, как осталось в моей памяти с евпаторийских времён. Я брёл вдоль кромки набегающей воды. Погладил воду ладонью. Холодная. Купаться было бы безумием. И тут я вспомнил о закидушке, которую вручил мне Жора Старожук, о том, что забыл купить селёдку для наживки.
Я хорошо помнил, как до войны учил меня рыбачить грек–лодочник дядя Костя. Видишь, и сейчас помню его имя!
Кое–где на мокром песке валялись чёрно–синие раковины мидий. То целые, то разбитые. Я подобрал несколько целых, не без труда вскрыл их при помощи осколков других раковин.
По щелястым доскам причала прошёл к самому его концу мимо мамаши, прогуливающей здесь своего отпрыска лет пяти, одетого в зимнее пальтецо и беретик.
Не успел я усесться, свесив ноги, на край причала и начать сматывать леску с дощечки, как за спиной раздалось:
— Дядя, у вас клевает?
— Нет. Ещё не начал ловить, – вежливо ответил я малышу. Проткнул крючком мясо моллюска, швырнул закидушку в море, держа конец лесы между пальцами.
— Дядя, уже клевает?
На этот раз я промолчал. Рыболовный инстинкт пробуждался во мне, загнанный вовнутрь за столько лет сухопутной жизни.
— Дядя, клевает или нет?
— Пожалуйста, уведите своего ребёнка, – шёпотом взмолился я.
В этот момент леска натянулась, дёрнулась. Я подсёк, несколько суетливо вытащил из воды и поднял на причал крупную камбалу.
