— Не надо. Сейчас попробую подняться.
— Пробуй скорей. Ты не умрёшь?
— Постараюсь. Иди смотри про своих козлят. Ещё чуть–чуть полежу, встану.
…Отчего за минуту до события я подумал, что красивая тарелка может разбиться? Именно тарелка – не чашка. Предвиденье, вообще говоря, присуще мне с детства. Эта способность особенно развилась после многолетних занятий в полуподпольной лаборатории. О чём речь впереди.
…В начале семидесятых годов я всё чаще вспоминал свой неудачный опыт «кораблевождения». Люди воображали, что они сами ведут корабль своей жизни. Октябрёнок, пионер, комсомолец, член партии – таков был запрограммированный курс. Кто отклонялся, так или иначе терпел бедствие. Так называемые коммунисты зорко следили за тем, чтобы никто не рыскал.
Я же, как ты знаешь, давно ощущал, что меня ведут по житейскому морю совсем другие силы, другой Капитан.
Но какова человеческая косность! Моя заявка на «Мосфильме» была после бесконечных худсоветов отклонена. Якобы по причине высокой стоимости постановки.
Перенасыщенный материалом подлинной жизни, я догадывался, что, пытаясь познать тайну бытия, должен ставить вопросы перед читателем, зрителем. Но не решать их…
Рукопись третьей книги стихов лежала всё в том же «Советском писателе». Надежды на её скорое издание, конечно, не было.
Вспомни, я имел семью. Жена негодовала: «Настоящие писатели возят своих жён по заграницам, имеют автомашины, дачи. А ты? Какой ты писатель, если дома вечно нет денег. Не могу себе дублёнку купить!»
Нельзя мне было на ней жениться! Нельзя тыркаться в подцензурный мир писателей, кинематографистов.
Всё–таки я соблазнился в очередной раз – стал слушателем уже не сценарных, а режиссёрских курсов. Решил, буду хотя бы два года гарантированно снова получать стипендию. А там видно будет. Вдруг действительно стану кинорежиссёром, соберу команду единомышленников, удастся пробить заветные замыслы… Ведь когда–нибудь же изменится это стоячее, как болото, время.
…Снова просмотры фильмов, лекции. Одному из лекторов – уже тогда знаменитому Андрею Тарковскому я вздумал дать прочесть ту самую, подробно разработанную заявку на сценарий, которая несколькими годами раньше испугала Козинцева.
Андрей неожиданно загорелся, показал её начальству на «Мосфильме». И вырвал обещание осуществить эту постановку, когда будет создан сценарий.
— Давай писать вместе! – предложил он. – Твой замысел несколько барочен… Мы его упростим, сделаем сюжет более стремительным. А сцена с аквариумом лакома…
Сначала он приезжал ко мне домой, потом мы всё чаще стали встречаться для работы в кафе «Националь».
Надежда затеплилась в моей душе. Андрей был действительно талантливый человек. Я многому от него научился.
Одно смущало. Он всегда говорил только о себе. О своих бесконечных баталиях с Госкино, о своей неудачливой семейной жизни, о своём здоровье. Разговоры отвлекали от работы. Мы ещё по сути дела ничего не успели написать, когда однажды утром он позвонил с просьбой:
— Знаешь что? Можешь срочно занять на билет в Польшу? Через неделю приеду, верну.
Днём он примчался на такси. Я отдал ему последние деньги, какие были в доме.
Позже выяснилось, что он ездил к писателю Лему договариваться об экранизации повести «Солярис».
К этому времени другой кинорежиссёр – очень почтенный, очень известный, слывший большим интеллектуалом, вздумал поставить фильм по пьесе Маяковского «Баня» и почему–то обратился именно ко мне с предложением написать сценарий.
И опять я впал в соблазн. Во–первых, увлекла трудность задачи – перевести на язык современного кино замечательное произведение любимого автора, во–вторых, внести свой вклад в изобличение ненавистных бюрократов и перестраховщиков.
В толк не возьму, почему, прежде чем осуществлять экранизацию, нужно было испросить согласие руководства Союза писателей.
Режиссёр попросил, чтобы этой проблемой занялся я.
…Рабочий день кончался, когда секретарша пригласила меня в кабинет Константина Симонова.
Тот поднялся из–за громадного стола у камина, вполне демократично пожал руку, усадил напротив себя, осведомился, чем может быть полезен.
Я изложил суть дела. Симонов нахмурился.
— Маяковский был плохой драматург, – заявил начальник писателей, чьи многочисленные пьесы, удостоенные сталинских премий, ныне заслуженно забыты. – Считаю, поддерживать эту затею негоже…
Вот такую весть принёс я вечером в квартиру кинорежиссёра.
Я сидел на диване рядом с торшером под большим коричневато–серым абажуром, сплошь испещрённым загадочными рисунками и надписями, составленными из чёрных точек.
— Что это такое? – спросил я, когда выложил своё сообщение, и стало окончательно ясно, что сценарий по пьесе Маяковского писать не придётся.
— Трофей, – ответил общепризнанный интеллектуал. – Эсэсовцы сдирали кожу с татуированных заключённых. Приобрёл в Потсдаме после войны.
Больше ноги моей не было в этом доме.
Там испарились все мои амбициозные планы. Жить на стипендию, имея семью, кооперативную квартиру было невозможно. Жена училась в Гнесинском институте на дирижёрско–хоровом отделении. То ходила на занятия, то брала очередной академический отпуск, ложилась в различные клиники на исследования. Ей мнились всякие болезни…
И опять отбрасывало меня назад. Снова брал рукописи на рецензии. Наверное, у сотен графоманов до сих пор хранятся мои отзывы. Если они их в ярости не изорвали.
Я отчётливо понимал, что попался в капкан. Крепло и предчувствие – окончание режиссёрских курсов не принесёт свободы.
Если бы ты знала, с какой надеждой набросился я на словно в одночасье, появившиеся неизвестно откуда, напечатанные под копирку полуслепые трактаты неизвестных или безымянных авторов. Рассказывалось о феномене НЛО, о различных видах йоги, о таинственной Шамбале. Многие знакомые, поставлявшие мне эти труды, доверчиво следовали советам неведомых мудрецов, начинали практиковать медитацию, пранаяму, вращали вокруг себя воображаемые сферы, с выпученными глазами стояли на голове. Один из них свернул себе шею.
«Безумие. Что–то не так…» – думал я, продолжая, однако, читать сочинения Блаватской, супругов Рерих, индусских гуру. От всего этого веяло ощущением путаницы, полуправды, а порой – чьей–то целенаправленной пропаганды. Кому–то было нужно уловить в свои сети как можно больше отчаявшихся людей… Невольно вспомнилась однажды прочитанная у какого–то философа фраза: «Самая большая победа дьявола в том, что он создал иллюзию, будто его не существует».
Именно это время удивительно совпало с моим невольным участием в одной, казалось бы, не имеющей ко мне отношения трагической истории.
Ещё когда я впервые приехал в Питер, кто–то познакомил меня с местным поэтом – милым, по– ленинградски вежливым, в высшей степени образованным человеком. И стихи его были милые, тихие.
Не раз бывал я у него в гостях, в типичной петербургской квартире на четвёртом этаже старинного дома. Познакомился с такой же милой, тихой его женой, двумя дочерьми. Одна из них рисовала, готовилась к поступлению в художественное училище.
Приезжая по делам в Москву, мой знакомый всегда заходил ко мне, чтобы прочесть новые стихи, подарить свою вновь вышедшую книжку.
Шли годы. Однажды он появился с молодой женщиной, тоже милой и тихой, как оказалось, ткачихой с московской текстильной фабрики. Они принесли с собой бутылочку «Каберне».
