что-то темное, не то лес, не то насыпь.
Петя Истратов гарцует сбоку, ругается:
— Словно днем — высветила, сволочь!
Повозочные, пользуясь остановкой, занимаются упряжью. Скрипят их валенки.
Тишина...
Если бы гитлеровцы заметили нашу разведку — давно бы открыли огонь. А раз молчат, — значит, спят.
Идем дальше!
Проехал в голову колонны, сказал Горе:
— Веди!
Постоял, пропуская брички и пехоту, не выдержал, опять поскакал вперед.
Поехали с Горой стремя в стремя.
Насыпь приближалась. Мы уже видели ее черную, поднятую над полем ленту. И на этой черной ленте различали какой-то бугор. Черт его знает, что за бугор? Вообще-то похоже на немецкий бункер. Но вокруг по-прежнему тихо. Может, не бункер, а какой-нибудь штабель? Или бункер, но занятый нашими разведчиками?
Раскрыл на ходу планшет, сверился, верно ли идем. Верно. Прямо на условленный переезд. Значит, нечего толочься на месте.
— Связных что-то не видать... — тихо уронил Гора.
— В самом деле... Пошли кого-нибудь вперед.
Два конника вырвались вперед, зарысили к насыпи, чтобы найти обещанных проводников.
И почти тотчас ударил пулемет. От бугра в нашу сторону потянулись разноцветные ниточки трассирующих пуль.
Колонна сразу остановилась.
[227]
К первому пулемету присоединился второй, крупнокалиберный, знакомый по характерному низкому, тупому звуку: ту-ту-ту-ту-ту...
Крупнокалиберных пулеметов у наших разведчиков не было. Ясно: напоролись на немцев.
Пули визжали над головами. Новая очередь взрыла снег рядом с дорогой.
Спрыгнул с коня и, держа его за повод, сполз в кювет. Горячий жеребец рвался вперед. Моя рука, державшая повод, вдруг упала: в ней остался только обрывок кожаного ремня. Видимо, повод перерезало пулей...
А, шут с ним, с конем. Умный, далеко не уйдет... А что в колонне?
Приподнялся. Ржут лошади, трещат оглобли, несется брань, слышны крики.
Раздумывать некогда. Но вступать в бой нельзя: мало ли что может случиться с радиоузлом?
Кричу, чтобы дали другого коня, и быстро иду вдоль колонны.
— Михаил, положи цепь, пусть ответят огнем!
Передовые спешились, залегли, прикрывают сползающую с дороги, барахтающуюся в снегу колонну.
Истратов подводит моего жеребца.
Кое-как связываю поводья, закидываю на шею лошади, сам в седло, и дальше вдоль колонны:
— Спокойно! Спокойно!.. Будем отходить!.. Спокойно!.. Пешим разворачивать повозки!
Немецкий бункер словно осатанел. Может, пулеметчики напуганы до смерти приближением массы людей. Может, этих пулеметчиков ничего не стоило бы и смять. Да дело не в них! Дело в ближних фашистских гарнизонах. Услышат, поднимут тревогу, накроют из орудий, а главное — засекут...
— Радиоузел вперед! Отходить! Отходить!
Колонна кое-как разворачивается.
Ни связных от разведки, ни самой разведки...
— Истратов, передай Горе — отходить!
Мы отходим в лес, откуда только что вышли. Гоним коней по кривым лесным дорогам прочь от переезда, обратно к месту дневки. Только колеса и полозья стучат о корни...
Недоразумение разъяснилось в середине следующего дня, когда пришли бойцы из группы не дождавшейся нас разведки.
[228]
Оказывается, разведчики захватили и обеспечили нам другой переезд, километра за два от того, где стоял немецкий бункер. Они не поняли меня, и боковое прикрытие вышло не туда, куда нужно.
Сидеть лишний день на дневке не полагалось.
Наученные горьким опытом, мы оставили при отряде двух бойцов-разведчиков, чтобы вели колонну к условленному переезду, а трех человек отправили к командиру группы разведки с приказом ждать нас следующей ночью на втором переезде от Пинска.
Не знаю, что думали командиры частей противника, расположенных в том районе. Может, посчитали, что какой-то отряд партизан хотел сунуться через линию, но бежал, напоровшись на огонь.
Во всяком случае, немцы на дневке нас не беспокоили. Да и намеченный для нашего перехода переезд оставили без охраны.
Мы перетащили сани, переправили колонну и устремились, пока не рассвело, к Днепровско-Бугскому каналу. Поскольку леса поблизости не было, штаб полагал, что двигаться по льду канала будет удобнее, чем по чистому полю: и быстрей, и неприметней.
На заре достигли канала. Разыскали спуски, очутились на льду, погнали коней, но те с рысцы быстро переходили на шаг: пристали...
Между тем облака исчезли, взошло солнце. Оно поднималось в высоком, по-зимнему голубоватом небе.
— Плохо, — подъехав к моим саням и поглядывая на небо, сказал Михаил Гора. — Как бы не появились самолеты...
— Если появятся — сани и людей под берег...
Над левым берегом канала нависали пласты слежавшегося снега. От них на лед падали широкие синие тени.
— Боюсь, что даром нам тот бункер не обойдется, — сказал Гора.
— Знаю, Михаил, поторопи людей.
Не прошло и получаса, как опасения Горы сбылись. Сначала мы услышали рокот мотора, затем увидели немецкий самолет, летевший на небольшой высоте.
Это был пресловутый корректировщик — «горбыль», хорошо знакомый по сорок первому и сорок второму годам. Машина малоскоростная, но надежно защищенная снизу броней и оттого весьма пакостная. Повиснет, бывало, такая керосинка над боевыми порядками пехоты
[229]
или над позициями артиллерии и висит, направляя огонь вражеских орудий и минометов...
— К берегу! К берегу! — закричали в колонне.
Большая часть колонны уже втянулась под защиту нависшего снега, когда «горбыль» вынырнул над каналом.
Вынырнул, сделал крен и пошел прямо на нас.
Заметил!
Терять было нечего.
— Огонь по фашистскому самолету! — крикнул я.
Повторять команду не пришлось. Били из карабинов и автоматов, из ручных и станковых пулеметов, приладив их на спины тех, кто поздоровее.
И «горбыль» отвернул.
Покрутился, покрутился, попытался еще раз приблизиться, получил свою порцию свинца и
