меховой телогрейке и треухе… А то выращивать сад, непременно с антоновкой и белым наливом. Большой яблоневый сад не получился, может, хоть свой, маленький вырастить… А в том саду должны быть не только яблони, но и черешни, конечно, черешни… И можно сидеть у окна и смотреть в сад, и пить чай на веранде… большая лампа… мотыльки… запах палых листьев… и все-все рядом… И обязательно ходить в лес за грибами, не за ягодами, а именно за грибами. Нет, почему же, и за ягодами тоже… А ещё резать берёзовые веники и топить баню, а зимой ещё и печь в доме. В доме обязательно должна быть голландка, выложенная если не изразцами, то белым кафелем. И стенка в комнате за печкой тоже в кафеле. Он бы прислонялся к ней и грел больную спину…
Надо же, как пробирает ветер здесь, у реки, поёжился он. Тихой и незаметной жизни захотелось? Не будет такой жизни. Отказано! И что он делает здесь? Осталось всего ничего, Москва рядом, зачем ему какая-то Тверь? Бог с ней, надо ехать дальше! Там, в Москве, есть одна радиостанция, там должны принять, выслушать… А сейчас на вокзал! Сейчас подойдёт вон тот человек, он и расскажет, где здесь вокзал. Бородатый черноволосый мужичок с большой клетчатой сумкой приближался медленно, по пути осматривая железные урны, заглядывал под лавки, не стесняясь, и его и спросил: «Извини, тары нету?» Он виновато развел руками, и бородатый двинулся дальше, и пришлось кричать в спину: «Скажите, как река называется?» И мужичок удивленно застыл на месте: «Так Волга же!» И, развернувшись, уселся рядом.
— А ты что же, не местный? — заглядывал бородатый в глаза. — Вот только его самого было трудно рассмотреть — лицо терялось в бороде.
— А у меня полбаночки пивка есть, хочешь? А то, смотрю, человека трясёт. Выпей!
— Нет, нет! Мне бы беленькой, согреться, а то у вас тут холодно! — передёрнул он плечами. — Где-то здесь у вас должен быть этот… «Лондон», кажется?
— То-то и оно, что кажется. Нет теперь «Лондона»! Прикрыли! Ох, и попил я всякой дряни в этом шалмане! А хорошо сказал: дряни в шалмане, а? Ещё рифмую! Но ведь точно — шалман. И стаканы в этом «Лондоне» не мыли, говорю тебе: не мыли! Представляешь, что суки вытворяли? Выпьешь ты стаканчик водчонки и пойдёшь себе восвояси, а они подберут и наливают уже другому. Это как так, в немытый? И не доливали, ох, не доливали, суки, грамм по десять, а то и двадцать! А там ведь полгорода за день перебывает. Это ж сколько можно за день на недоливе срубить, а? Так что за беленькой придётся в магазин идти… Деньги-то есть? — заботливо спросил бородатый. И он закивал головой: есть, есть. И поднялся: пора!
— Вокзал здесь у вас далеко?
— Да если идти отсюда, то всё прямо да прямо. Вот пройдёшь памятник, видишь, стоит к нам спиной? Пройдёшь дальше, выйдешь на параллельную улицу, свернешь как раз у «Лондона», а там с проспекта всё идет на вокзал: и трамваи, и маршрутки, — зачастил бородатый.
— А что, и пешком можно дойти?
— Да я же тебе толкую: минуешь памятник Ильичу, он у нас смешной — вроде как тачку останавливает, потом выходишь к «Лондону», но, уже не сворачивая, по Трехсвятской, ну, улица так называется, идешь себе всё прямо и прямо. А как увидишь здание с часами — это и будет тебе вокзал. Да у нас город ровненький, не заблудишься…
И, поблагодарив, беглец быстро двинулся по указанному маршруту. Это хорошо, что до вокзала можно дойти пешком, заодно и согреется. И не будет он смотреть пивнушку под дурацким названием. В любопытстве такого рода есть нечто нездоровое. Да и что смотреть? Архитектурное доказательство своих Фермопил? Своего Аустерлица? Но когда через три минуты увидел старое трехэтажное здание на углу двух узких улочек, невольно замедлил шаг, а потом и вовсе остановился. Немытые окна, облупившаяся штукатурка, осыпающаяся краска на дверях… Пахло такой советской древностью, что где-то здесь обязательно должны быть «Рога и копыта». Нет, такой, откровенной, не было, ничего не было и про «Лондон». Только на давно немытых угловых окнах первого этажа ещё сохранились изображения лондонских достопримечательностей.
— Ты представляешь, какое золотое место было? А взяли и прикрыли? — услышал он за спиной голос бородатого с клетчатой сумкой. — Ты, смотри, и вывеску сняли, была зелёненькая такая, а на ней прямо так и было написано: кафе «Лондон». И часы работы: с 8.00 до 22.00. И долго так висела… Говорят, прикрыли из-за ремонта! А где ремонт?
Человек ещё долго бы сокрушался, и пришлось перебить:
— А что здесь раньше было, до пивной?
— Чёрт его знает! Гостиница, кажется, была… О! А мы сейчас спросим… вон, видишь, идёт, идёт… Профэссор кислых щей… — показал бородатый на быстро двигающуюся фигурку. — Считает себя выдающимся историком… Козёл! В Твери все мужики козлы, но этот тааакой козлище… Это он меня с кафедры и попёр…
И тут же, без перехода, оставив свою звякающую сумку, на полусогнутых засеменил навстречу профессору.
— Владимир Теофилович, здрасте! — чуть ли не в пояс поклонился бородатый. — Куда это вы с утречка? Всё дела, дела?
Суровый человек с большим коричневым портфелем в руках и светившимся на груди, как фонарь, жёлтым галстуком остановился и, присмотревшись, удивленно спросил:
— Никак вы, Сомов? Вот не ожидал! Что-то вас давно нигде не видно? Ну что, издали свой сборник? Нет? А что так?
— Да ведь кризис, никто денег теперь на серьёзное издание не даёт… Прошу прощения, мы тут с моим товарищем, — показывая на незнакомца с волжского берега, суетился Сомов, — мы с товарищем поспорили, что в этом доме раньше было? Ну, помню, гостиница, а что ещё?..
— А вы сами что же? Ведь должны знать! Губчэка, Сомов! — осуждающе качнул тщательно причёсанной головой человек с портфелем. — Вэ-чэ-ка! С девятнадцатого по двадцать первый год!
— И тут? Ты смотри, по всему городу наследили! В какой дом поблизости ни ткни пальцем, обязательно то ВЧК, то ГПУ, то НКВД! — стал как-то нарочито сокрушаться Сомов.
Ну что ж, эта деталь в биографии дома многое объясняет, усмехнулся беглец, и двинулся дальше по улице. Последнее, что услышал за спиной, были профессорские нравоучения:
— Пьёте, Сомов? Это никуда не годится! Пропадёте ведь!
Нет, нет, профессор, Сомов не пропадёт, он обязательно перестанет пить, издаст свой сборник и будет гордостью кафедры истории. А вот те, кто учреждал подставную фирму для захвата его компании, могли бы тщательней выбирать адрес для регистрации! Сколько журналисты зубоскалили насчёт пивнушки, а тут — на тебе! — ещё и пыточные подвалы чрезвычайки, да ещё с таким опытом фальсификаций! История действительно взяток не берет, но как шутит! И так было уже не раз, взять хоть историю с Ротшильдами.
Ему рассказывали, заняв Австрию, фюрер первым делом решил прибрать к рукам богатства еврейского клана. Засевшие в Лондоне были ему не по зубам, а вот старейшина австрийской ветви был в полной власти немцев. Само собой, старика арестовали и на переговоры послали Геббельса. Кто же лучше обеспечит идеологическое прикрытие этой операции? И рейхсминистр предложил старику освобождение в обмен на банки, дома, месторождения меди и всего остального. Самое пикантное, этот герр просил денег и для себя лично. За посредничество. Вот только нацистские бонзы опоздали, Ротшильды на то и Родшильды, успели переоформить всё имущество и те самые медные рудники на какую-то британскую корпорацию. И теперь старик, посмеиваясь, мог торговаться на своих условиях. Да, он согласился отдать за своё освобождение многое, но за копи в Чехии потребовал сумасшедших денег, кажется, три миллиона — и в фунтах, обязательно в фунтах. Ещё бы, тогда это была валюта, не то, что какой-то там доллар! Ну, в тридцать восьмом году, нацисты ещё соблюдали политес и деньги выплатили. Наверное, урвал что-то для себя и доктор философии, не побрезговал еврейским капиталом. Да и кто из экспроприаторов брезгует чужими деньгами? Ведь не надо прикладывать ни рук, ни ума, ни таланта. Только и нужна, что сила — отобрать, изъять, поделить… Всё, проехали! Проехали!
Он шел, не глядя по сторонам, по узкой мощёной улочке мимо старинных особнячков, потом мимо новых вычурных построек, и скоро вышел на шумный перекрёсток. И почему-то не стал пережидать поток машин и вслед за каким-то шалым парнем бросился перебегать дорогу. Парень проскочил, а он, замешкался, остановился между рельсами и замер там, заворожённый — справа, угрожающее трезвоня,
