раскованностью Нью-Йоркского университета сделали свое дело. Она стащила с себя рубашку и расстегнула бюстгальтер, и ее груди вырвались на свободу. В полумраке Наниной спальни, из которой не видны были ни нефтяные вышки, ни башни Интернациональной Террасы, ее титьки освещали лишь луна и звезды. Я стиснул их вместе и отправил себе в рот.
— Начнем, — сказал я.
Она оседлала меня, введя в себя одним плавным движением, без обычных тихих вскрикиваний, которые издают женщины, когда в них входят. Я прикрыл глаза и попытался получить удовольствие от боли. Я воображал Нану, затем еще одну Нану, и еще третью, и все они стояли на четвереньках, и их попки, похожие на полную луну, были обращены ко мне, а я готовился взять всех троих сзади.
— То, что надо, Папаша Закусь, — говорила Нана, которая недавно узнала о моем прозвище в колледже.
— Ой! — произнес я, и это был не крик боли, а скорее резюме того, кто я и как прожил свою жизнь. Постепенно мои глаза привыкли к сумраку в комнате, и я рассмотрел плакаты на стенах: в одном углу — объявление о лекции, которую прочтет в Центре выпускников известный ориенталист Эдвард Саид, очень красивый палестинец: на другом плакате была изображена рок-н-ролльная группа из мальчишек- тинейджеров: все они были с коричневым загаром, как моя Нана, и с Полными губами, надутыми, как у ее братика Буби и их отца. Пока она продолжала ездить на мне верхом, я разглядывал эти картинки то из-за одной груди, то из-за другой. Наконец я дал им названия: левая грудь — профессор Саид, правая грудь — мальчишеский оркестр. Какие несовместимые вкусы у моей сладкой Наны — такое бывает только в очень юном возрасте.
Я услышал приглушенное урчание. У кого-то урчало в животе.
Я замигал. В комнате имелась вторая кровать. На ней тихонько ворочалась девушка. Наверное, это была школьная подружка, которую я мельком видел за обедом, прежде чем мистер Нанабрагов отослал девушек на кухню. Заметив мое смущение, Нана наклонилась к моему уху.
— Все в порядке, — шепнула она. — Когда Сисси действительно сильно накачается наркотиком, она любит наблюдать.
— Ах, ах, ах! — закричал я и попытался натянуть на нас простыни, но их было явно недостаточно.
— Не пугайся. Закусь, — засмеялась Нана. — Мы просто сильно накурились.
Я попытался снять с себя Нану, но она сопротивлялась. Присутствие ее подруги и смущало, и заводило меня Я схватился за матрас, приподнял зад и начал входить в Нану.
— О, черт! — воскликнула она. — Сделай это, Миша! То… что… надо.
Ее подруга застонала и зашевелилась на соседней кровати. Мне понравилось, что мое имя громко произносят. Я приподнял колено, передвигая Нану на бок, чтобы продемонстрировать Сисси, что именно я проделываю с ее подругой. Мне хотелось, чтобы подруга Наны окликнула меня и обратилась ко мне на «вы». Хотелось, чтобы обе забеременели от меня, а потом я бы по какой-то причине их бросил и уехал далеко-далеко.
— Фейк! — закричала Нана и вдруг скатилась с моей туши и набросила на свои изгибы халат. Она указала на окно. Лицо слуги мистера Нанабрагова было прижато к стеклу, и полумесяц его усов плыл над Сморщенной звездой губ. Нана погрозила ему кулаком, и слуга быстро исчез, оставив на стекле лишь испарение от своего желания. — Этот гребаный мусульманский кусок дерьма, — сказала Нана.
Я массировал свой влажный khui, надеясь, что второй рот Наны вернется и проглотит его.
Я повернулся к ее подружке Сисси, которая отвела от лица пышные волосы, так что стали видны два красивых серых глаза, зрачки которых были так расширены, что могли бы соперничать с солнцем Абсурдистана.
— Теперь тебе нужно ему заплатить, — обратилась ко мне Нана.
— Прости?
— Когда Фейк ловит меня с мальчиком, он требует сто долларов.
— Но… — Я не знал, на что мне больше обижаться — на денежную сумму или на то, что были другие так называемые мальчики.
— Он во дворе. Иди! — сказав это, Нана подошла к своей подруге и обняла ее. Скоро они уже шептались по-французски, ржали как лошади и заплетали друг другу косички.
Фейк был во дворе. Он сидел среди грязных тарелок с проколотыми вилкой помидорами и следами оливкового масла. Слуга с небрежным видом курил трубку, и в воздухе стоял яблочный аромат табака. Я бросил ему на колени стодолларовую банкноту. Он взял ее в руку, рассмотрел при лунном свете, затем сложил и отправил в карман клетчатой рубашки.
— Я бы хотел еще пятьдесят долларов, — заявил он, — потому что видел, как Сисси наблюдает за тем, как Нана ездит на вас верхом.
— Если бы я застукал своего слугу за тем, что делаете вы, я бы собственноручно отправил его на тот свет, — сказал я, позволив купюре меньшего достоинства опуститься в ждущие руки Фейка. — Я бы лично его удавил!
— На тот свет? — переспросил Фейк, почесывая голову. — Вы знаете, некоторые предвкушают, как они попадут на тот свет, но только не Фейк. На том свете меня спросят: «Что ты делал в том мире, Фейк?» И я скажу: «Я работал как лошадь, чтобы прокормить свою семью». И они скажут: «Хорошо, ты можешь и здесь работать как лошадь, чтобы прокормить свою семью».
— Вам повезло, что вы служите у такой известной семьи, — заметил я. — В Таджикистане дети голодают.
— Известная семья, — повторил Фейк. — Сегодня вечером все, кто сидел за столом, — бывшие сотрудники КГБ. Даже Парка Мук, драматург, в конце концов стал сотрудничать с ними. Национализм сево! Это те же засранцы, которые управляли всем раньше. Им хватило двух секунд, чтобы переключиться с серпа и молота на Истинную перекладину Христа. А этот кретин, сыночек Буби! Со своим «поршем» и шлюхами! Какой позор!
Я знал, что Фейк прав относительно Нанабраговых. Я знал, что ввязываюсь во что-то уродливое, морально нечистоплотное, но ничего не предпринял. Я допустил это. Медленно, а потом не так уж и медленно, меня тащили к ГКВПД. Я начал верить в Нану и ее семью. Я влюбился в ее отца и его дерганые убеждения. Меня захватил врасплох Парка Мук и его великолепный словарь сево. «Тихо поднимается Вайнберг».
В Эксидентал-колледже нас учили, что наши мечты и убеждения — это единственное, что имеет значение; что мир в конце концов прислушается к нам, зашагает в ногу с нашей добродетелью и упадет без чувств прямо на наши нежные белые руки. Все эти занятия «Знакомство со стриптизом» (вероятно, каждое из наших смешных тел было по-своему совершенным), все эти семинары по «Продвинутым мемуарам», все эти симпозиумы по «Преодолению застенчивости и самовыражению». И ведь так было не только в Эксидентал-колледже. По всей Америке размывалась грань между взрослостью и детством, фантастическое и личное сплавлялись в единое целое, и взрослые заботы таяли в розовом тумане детства. Я бывал на вечеринках в Бруклине, где мужчины и женщины, которым было за тридцать, с жаром обсуждали достоинства «Русалочки» или подвиги своего любимого Супермена. Все мы в глубине души желали пообщаться с этой маленькой рыжеволосой подводной лодкой. Все мы хотели взмыть над городом, подпитаться земной силой внизу и защитить чьи-нибудь права — права
— А вы бы предпочли жить под Георгием Кануком? — заорал я Фейку. — Спустить нефтяное состояние страны в Монте-Карло? И никакой свободы слова?
— Свободы чего? — переспросил мусульманский слуга. Он выпустил струю дыма в баранью голову, стоявшую посредине стола, — ее уже атаковал эскадрон мух. — Они забрали половину мальчиков Горбиграда на последнюю войну. Они сунули моего сына в бронетранспортер, который взорвался без всяких видимых причин, и он обгорел ниже пояса. Ему сейчас двадцать три года, как Буби. Как же я буду женить калеку? Вы знаете, сколько мне потребуется денег, чтобы заполучить для него даже не очень-то завидную девушку? Кто заплатит за все эти целебные немецкие мази, которые мне нужны для лечения
