— получился бы сплошной погром!
Я изобразил недоумение.
— Но я только вчера разговаривал с Винниченко. Он не произвел впечатление антисемита.
— Господин Винниченко не антисемит. И господин Грушевский тоже. Но вы подумайте, каждая власть должна провозглашать какую-то идею. А что они могут провозгласить? Самостийность? Да кому она нужна, кроме какого-то количества профессоров и увлеченных ими студентов. Крестьянину в деревне она не нужна. К тому же не так уж часто они видят русских. Помещик — украинец. Начальство — тоже. Вот и останется, что провозглашать борьбу с евреями. Нас не любят многие.
Арон встрял.
— И ведь честно говоря, есть за что. Перекупщики на рынках — чуть ли не все наши.
— Так всегда. Из-за какого-то количества поцев страдают все.
Между тем я пребывал в некотором обалдении. Это ведь надо! Простой владелец лавки, блестяще предвидел суть петлюровщниы, которой, возможно и не будет. Ведь Петлюра тоже не был антисемитом. Мало того, он как раз старался не допускать погромов. Но деваться-то куда? Это большевики и махновцы могли за них расстреливать. А Петлюра — нет. Потому что все бойцы бы разбежались. Благо выбор имелся. Тот же Григорьев, к примеру.
Потом я осторожно поинтересовался, почему Арон слесарит. Как я слышал, у евреев в «черте оседлости» было принято, что сын занимается тем же, что и отец. Да коммерсант — у него социальный статус повыше, чем у ремесленника.
Как оказалось, дело обстояло просто. Ну, нравились парню с детства возиться с железом! Поэтому папа повздыхал, повздыхал — и отдал Арона в ученики к такому же кустарю. Тем более, что имелся младший сын, которому можно передать дело. Да и дело смежное. Самуил Гершевич держал, в общем-то, хозяйственный магазин. А где продаются замки, там и ключи нужны…
Потом разговор принял более неожиданное направление.
— Сергей Алексеевич, вы ведь член партии большевиков?
Я кивнул.
— А вот, если не секрет, почему у вас нет никаких опознавательных знаков? Ваши товарищи во время боев носили красные повязки. Но ведь это неудобно. Да и вообще. Вы же не мы, у нас на лицах не написано, в какой вы организации.
— Наверное, дело так обстоит потому, что мы слишком долго скрывались от властей.
— Но ведь вы уже с февраля ни от кого не скрываетесь.
Я подумал — а в самом деле — почему? Ведь в этом мире партийные значки не новость. Например, члены «Союза русского народа» до революции их носили. Возможно, из «подпольного синдрома»? А у нас много молодежи — и явно будет ещё больше. А молодняку нравится атрибутика. Недаром комсомольские значки-то ввели. И, кстати, у большевиков сейчас вообще нет никакой атрибутики. Красное знамя — оно общереволюционное. Серп и молот пока не появился. Красная звезда — тоже. К тому же её вроде бы придумал Троцкий. Так что у неё есть шанс вообще не появиться. А ведь оба символа — блестящие. На самом-то деле для того, чтобы знак был популярен — важно, чтобы он был простым. Вспомните самые хитовые символы ХХ века. Серп и молот, звезда, свастика, руны СС, пацифик, «анархия», «звезда Давида». Все они состоят из нескольких линий. А вот разные усложненные свастики, типа как была у баркашевцев — не канают. Или вот Троцкий впенюрил в серп и молот четверку как знак своего Интернационала — всё. Не смотрится.
И почему бы прямо сейчас не начать заниматься?
— Арон, вы не можете принять срочный заказ?
— Почему бы и не принять?
Я достал блокнот и химический карандаш и нарисовал, что я хотел. Что я заказал слесарю? Десять значков в виде развевающегося красного знамени. Пять красных звезд с серпом и молом и пять простых. Значки попросил сделать на винтах — помнил, как в армии такие комсомольские значки пользовались жутким дефицитом. Ну и звезды как кокарды.
Заказ Арон сделал на следующий день. По его словам, дела шли не очень хорошо, причем заказы всё неинтересные. Взял он всего три рубля, сказав, что на мне ему наживаться стыдно. Однако, дело обстояло интереснее. Слесарь использовал меня как рекламоноситель.
Потому что затея имела бешеный успех. Я перед поездкой в Киев сменил свою кепку на кожаную фуражку — она смотрелось более по-военному. И теперь украсил её звездой. Значок нацепил на лацкан куртки. Остальные оставил для того, чтобы в Питере показать кому надо. Но бойцам захотелось тоже. Я, конечно, не делал тайны из того, где я это достал. Так экипаж бронепоезда отварился символикой в полном составе, а многие прихватили ещё и для друзей. Киевляне тоже — кто ринулся к Арону, кто стал делать сам. Так что он сделал на моей идее неплохой гешефт.
По возвращении в Питер я узнал, что за это время успели закончиться боевые действия в Москве. Они развивались примерно так же, как и в моей истории, только длились меньше. А всё было так же — красногвардейцы и юнкера увлеченно бегали друг за другом, красные слегка постреляли по центру и по Кремлю из пушек, потом приехали балтийские матросы и всех построили. Сдавшихся юнкеров, кстати, никто не расстреливал. Это оказалось очередным мифом. Моя идея с символикой, как и с партийными значками, вроде бы, получила одобрение и процесс по её утверждению пошел.
Но меня куда больше занимало иное. Я вспомнил про чехословацкий корпус. Ведь именно с его мятежа Гражданская война началась всерьез. В Киеве какие-то чехи были, но их оказалось немного. Эти части после подписания мира околачивались на Украине и никто не знал, что с ними делать. Другое дело, что воевать в Киев двинулись далеко не все. Но их должно быть гораздо больше, причем, я читал, что союзники пытались раскрутить вторую серию корниловщины, используя в качестве ударной силы именно чехословаков. Кстати, там засветился знаменитый писатель, а в это время английский разведчик Сомерсет Моэм.
С этим я отправился в Публичку, к уже знакомой мне библиотекарше. Она меня помнила. И взялась разыскивать сведения о чехословацких частях. У неё на военные части тоже была картотека. В это наивное время в газетах не писали «Н-ская часть в окрестностях города Н.» Не понимали, что отслеживание и анализ закрытых сведений стоит множества шпионов. Так что писали открыто: кто, где и когда. К тому же во время войны приводились списки убитых и пропавших без вести офицеров. Многие начинали искать сведения много позже указанных событий. Так что картотека здорово помогала. Однако о чехословацких частях найти почти не удалось. Упоминалась только какая-то «Чешская дружина». Но я-то знал, что подобные названия даются, когда из политических соображений хочется скрыть небольшую численность части. Больше сведений не было.[58]
Девушка было очень расстроена тем, что не может мне помочь, потом её осенило.
— Слушайте, а ведь в Петрограде есть представительство «Союза чехословацких обществ». Там точно должны знать.
В это представительство я отправился в своем цивильном костюме, отрепетировав иностранный акцент. Я косил под американца.
В офисе сидело несколько человек со знакомыми мне с прошлой жизни рожами типичных грантоедов. Ещё бы! Сидеть в Питере — лучше, чем в лагере, или вкалывать в батраках на помещика или кулака.[59] Тем более, что «Союз» финансировался из Франции, где околачивались какие-то чешские сепаратисты. Но и дружба с американцами им не мешала. Тем более, что халява явно закончилась.
Один человек, пан Ковач, оказался из иного теста. До войны он был учителем и являлся убежденным панславистом. То есть сторонником теории братства всех славян, в котором Россия должна решать проблемы всех «братушек». Например, сейчас — воевать за независимость Чехословакии. Но он-то искренне верил в мир и дружбу. С войны Ковач сбежал в плен, едва только очутился на фронте.
По-русски он говорил отлично, лишь с некоторым акцентом. У «мистера корреспондента» акцент был куда сильнее.
Начал Ковач с жалоб на русское правительство, которое, по его мнению чехов и словаков «кинуло». Правда, говорил он очень обтекаемо. Дескать, как-то не очень хорошо вышло. Потом перешел именно к делам чешских пленных. Выходило, что они делись на четыре группы. Большинству было по фигу. Они
