дней… что-то такое, вот. В общем, почти что год делали. Мы-то думали, они делают как положено свое дело. Мы думали, они знают же, чего делать. А они делают так: вот десять, всё! Или там сколько… восемь! А может, которому человеку надо, может быть, пять? или шесть? А они сразу десять! Так же химию, так же эту… как ее, еще делають процедуру… Вот он ездил, сказали, что в тесто превратилось все, мочевой пузырь, в тесто превратилось! Теперь если делать еще операцию, значить, надо кожу где-то искать… Не берутся. Боятся. «Не зна-аем… — говорят, — надо большие де-еньги»… И то им «деньги большие», то «не возьмемся», то «боимся»: «люди, — говорят, — не выдерживают…» Тем более у него сколько, три этих… и вот разрезано, вот разрезано… А щас грыжа растет… А потом эти… и это… Три грыжи вырезал, эту вырезал, в общем, резаный весь, на нем живого места нет. Он боится, что он не выдержит. Он с тридцать пятого у меня — вот, семьдесят пять лет! Но крепыш. Посмотрите, сколько он операций выдержал, крепыш. Хотя у него и с давлением там не ладится, то высокое, то низкое. Еще и выпьет…
Так-то он у меня здоровый мужик, добротный мужик, что ни накажешь, он сделает, он мне шторы повесит, и всё, и в магазин сходит, и приготовит, всё. Он готовит — так в ресторане не готовят, как он готовит! Раньше вот, когда поженилися, это пеесят два года назад, — и вареники он у меня лепил, и блины пек, вообще… и дочку купал, белье вешал, и гладил, всё… Это вот песят два года назад. Я тогда жила в Переделкине. В песят пятом году приехала, жила в общежитии, а потом у хозяйки.
А я водитель, вожак я была! И в деревне вожак была. Всех девчат просмотрю, чтоб ни ниточка не висела, ни рукав какой-нибудь такой был, прическа… Та-ак, просмотрела всех: «Куда едем на танцы?» Командовала. «Так, девчата, поедем сегодня в это… в Перхушково!» Или, то есть — «в Рассудово!». Куда только ни ездили.
Один раз ребята нас уходить не пускали. Я говорю: «Девчат, как мы сделаем…» Танцуем-танцуем, и по одной, по одной на улицу, по одной — и ка-ак двинем домой! Всё, потеряли ребята нас! А они ревновали, ребята, что мы уходим. Красивые ребята ходили все, гармонисты! А мы все равно в другую деревню пойдем… Идем по лесу, поем песни, веселимся — лесом же, никого нету! Вдруг видим: кладбище, и лежат это… в белом!.. Ой, мы как дернули! Каблуки теряли, что было!..
А одна ни с места! Спугалася. Мы: «Лиза! Лиза!»
Уже ребята: «Да это я, Лешка!.. — А это я, Гришка!..» А она никак не очнется.
Это просто ребята переоделися в это самого…
Лесом бегали, каблуки теряли, потом утром находили… О-ой, было делов…
А вот подошло время — сейчас одно воспоминание.
У меня красота была, все было на месте, и за мной много-много гонялись ребята, много. И журналисты мне находились. Переделкино-то — это же журналистика.
Я на танцы пошла, и журналист ко мне привязался. Ну, познакомилися, через три дня назначили с ним свидание, он привел мене к своим друзьям к журналистам. Привел меня — а там здание-то большо-ое такое!.. двор большо-ой такой!.. Ведет, а я боюся!.. Он привел, а там сидят нога за ногу, культурные такие, красивые, разукрашенные, курят! Я посмотрела: нет, это мне не годится. Говорю: «Посадите меня с краю». Потом там уборщица, что ли, какая-то, я говорю ей: «Скажите, а где здесь выход?»
Она говорит: «А зачем вам?»
Я говорю: «Мне надо выйти».
«А вот там и там…»
Ну, я как-то туды, сюды и за поворот. Он-то думал, может, я в туалет, или мало ли я чего. А я выбежала — как дунула бегом! А он кричал-кричал, а я бегу-бегу — а потом уже калитку открыла, закрыла калитку и помахала рукой. И всё, и на этом конец.
Я, можно сказать, была очень невлюбчивая. А богатые много заглядывали. Только я не хотела, например, за богатого замуж, потому что у меня ничего не было. У меня двое штанишек было и рубашечка — или одна, или две. Ну, лапти, может. И всё. Не, косы у меня были! косы у меня хорошие были.
А один был — о, боже мой, как он привязался ко мне, ужасно! А я все это: «Ой, да мне некогда…» Да мне «то», да и «другое», да «третье»… А он по пятам: вот повернуся — он идет, повернусь — он идет… Но отвязалася: за такого богатого я не хотела.
В общем, я в Переделкине, и три года прошло, я уже у хозяйки жила. Хозяйка хорошая была, Таисия тоже, тезка — и
Но он сначала мне как-то совсем не понравился: ну, деревенский парень, просто одетый… Он
Но главное, я могу им командовать как хочу. И он слушается меня. Слушается! Он советуется со мною, вот что бы ни было, он советуется. А я если «да» — то да. А «нет» — а он: «точно!», «правильно!». А людям так: «Как Таська». Детям: «Как Таська». Всё. Он «Таська» меня называет. «Как Таська». Вот так. Ха-ха-ха…
Говорю: в магазин иди за морковкой. «Коля, морковки нету!» — «Да, щас». Он на подъем… пусть в дымину будет пьяный сегодни — а завтра он как часы! Как часы, всё, будет помогать, всё делать будет, как будто он и не пил. Он такой, исполнительный. Но вот — выпить. Вот это у него загвоздка. Песят два года живем, песят два года мучаюсь. Они ж на шахте, подзёмка. Вылезуть — одни зубы! А помылись — «Ну что, по сто?..» А то двести. А с получки вообще по бутылочке…
Вот что значит барак. Я всегда говорила так: «поженилися — ключи дайте! Дом постройте на пустом месте и ключи дайте, чтоб жили молодые —
А барак — что барак? С работы, сразу: «Ну что, в домино? — В домино-о!..» А потом еще какую-то сику… Ну вот и пошло. И пошло. И вообще, всё — и сбился с пути человек.
Вот щас даже, иду, вот понервничала с ним в этих… — выпил!
Я: «Что-о тако-ое?!»
«Пришел друг, мужчина, и я четвертинку выпил».
Я говорю: «Ложь! пол-литра».
«Нет, четвертинку… Поллитра — да, но мы ж вдвоем ее выпили…»
Отругала его. Извинился и: «Все, — говорит. — Я не буду. Я больше не буду. Вот, по твоему приказу. Вот скажешь, разрешишь — я куплю, нет — так нет».
А неделя прошла: «Ну что, может быть, это… шкалик, а?..»
«Ну давай, что ж с тобой…»
«А то я же ночь не спал…» — говорит. Он же мокрый у меня ходить целый день.
Семь месяцев пролежал там, две операции сделали. Здесь вот, здесь вот… И ничего толку. Лечат, лечат, лечать одно — а получается опять другое.
Теперь заведущий, сожалея его, направил по адресу в институт, всероссийский там институт, на «Калужской» метро. Он направил его от имени сво… себя, такой добрый, очень. И телефон дал, и сказал, обратиться от имени… ну, его. Но его не сразу взяли… а потом взяли. Проверили всё, сделали операцию. Теперя у него щас из попы свищ. Свищ: дырку сделали для кала, дырку сделали для мочи. И здесь… в это… в канал вставили, чтобы писать. Сказали, через полтора месяца приезжайте, катетер вставим, и всё. И катетер поставили. А катетер и пропускает, и всё. И он всю жись теперь мокрый ходит. И первая группа. И каждый день мне зв
Я говорю, мене ж парлизовало от этого. Я семь месяцев ходила день в день, вот в больницу эту, ну вот, и вот на нервной почве. Парлизовало в январе, январь-февраль. Потома двенадцатого марта… в общем, я не разговаривала. Я не… В голове кирпичи какие-то валяются, я не разговаривала вообще. Потом через неделю что-то получше стало. Ну вот, сейчас разговариваю — но плохо. Я буквы теряю. Хоть в первый класс иди: вот читаю, а эту букву не прочитала! Читаю — а уже впереди буквы, что ж я ту-то не прочитала?! Хоть крупныя буквы, хоть мелкия — теряю буквы. Потом забуду чего-нибудь, потом вспомню, и у меня связки какой-то нету. Которой я бы связала речь… связки нету. И что-то брать встану и не попаду ногой… а потом попаду. Вот такое вот.
А мне дочки мои говорят: «Мам, ходи! Мам, ходи давай!» У мене дочки строгия. «Мам, вяжи! чтоб я пришла, ты связала два ряда» там или «тры»… вяжу, мучаюся до слез! Боже, опять вяжу, вяжу… Говорю: да зачем вы нужны мне такие строгие?!. ха-ха-ха… Хочу выписаться скорее. Хоть дома там простирнуть что-то, погладить что-то, сготовить… Но только вот без огорода теперь. А хочется же: укропчик посеять, петрушечку, больше ничего… ну, лучок, может, где-нибудь суну… Вот дали бы мне клочок. Вот такой маленький, я бы сидела там и пахала бы… Нет, всё, ничего нет. А елка была, какая красивая елка, полтора или два метра — всё… В общем, всё разломали на свете, забор поломали, ворота поломали, ни ямки, ни любки. Я говорю: «А где замок-то мой?»
«Вот… хто ломал — тот замок предоставить».
Спросила одного — нет, другого спросила — нет, третьего спросила — «Подумаешь, замок!.. Я куплю».
Покупает день, покупает два, покупает тры. Через несколько дней с подружкой собрались. Собрались. Я говорю: «Пойдем!» Уже вагончик стоит. Мужчина вышел, я говорю: «Такой лысый работает?»
«Ну работает».
Я говорю: «Вызовите его».
«А что вам надо?»
Я говорю: «Мне замок надо».
Он говорит: «А его нету». И пять тысяч пообещал. И ничего: ни замка, ни пять тысяч. Ну вот и все.
Я скандалила за замком, потому что уж очень хороший. Думаю, может быть, я где займу и заборчик поставлю, замочек повешу. Скрытый замочек, хороший замочек. Две или три тыщи стоил тогда, а щас я не знаю. Ну, в общем, всё! Ни замка, ни денег, ничего нет. Совсем ничего.
Правда, помогает государство. Подкладные эти… как их… памперсы! Двести штук привезли. Третий размер. Я меняю, меняю, а не успеваю менять. Ладно здесь выделения, здесь ладно кал — но дырка-то, моча льется, он мокрый… Вот сейчас выйду с больницы, и дочь там вроде договорилась с врачом, они ему какой-то новый катетер поставят. Какой-то, сказали, вроде бы хороший катетер поставят, и будет все хорошо. Ну дай Бог. Но мне кажется, нет.
Все ж-таки я виню врача, который в Балашихе назначал эти… химию, я вот виню его, и все. Вот виню его, виню… И которые в институте, они обещали его исправить. Зашить и дырку эту, и все… Но потом «не зна-аем…» — ну все понятно. Не знаю, чего получится.
Говорит, «то я ночи не сплю, а выпью — посплю». Пьет, конечно, но потому что мучится же человек! Я не знаю, не знаю, чем это кончится. Он сказал: «Я не