остановить ладонь священника, все выше щекотно поднимающуюся по ноге.
Кожа Лукреции покрылась мурашками. Озноб становился все сильнее.
Кошка жалобно мяукала, сидя в темном углу. При свете масляной лампы казалось, что ее глаза полны слез. Почему она не хочет подойти, лизнуть шершавым языком? Прижаться, ласковая, словно матушка? Пусть даже цапнет острыми когтями – все-таки менее опасными, чем жадные руки падре.
– Отпусти мне грехи мои, – бубнил священник, продолжая под одеялом оглаживать бедра Лукреции.
От этих прикосновений ее бросало то в жар, то в холод. Падре смотрел девочке прямо в глаза. Зрачки у него не такие, как у матушки и кошки: они не затуманены слезой. Он глядит, словно видит впервые, словно ничего не обещал, даже не хочет посмотреть, исчез ли осколок копья у нее из-под кожи, выпрямилась ли спина.
Священник вытащил ладонь из-под одеяла, перекрестился, молитвенно сложил руки и начал читать «Отче наш».
Когда Анна выходила из комнаты, он спросил, есть ли уверенность, что девочка не подхватила чуму.
Лукреция переменила положение. Лежать неподвижно не позволяла стреляющая боль в позвоночнике. Зачем матушка послушалась священника? Оставить дочь вдвоем с падре – это все равно что бросить ее умирать в одиночестве. Неужели она не понимает, как Лукреции тяжело? Нет, матушка – не ангел- хранитель и не Господь Бог. Те все понимают и читают чужие мысли, как открытую книгу. А мать за дверью о чем-то тихонько разговаривает с кормилицей.
Священник тоже не знает ее мыслей. Его молитвы не имеют никакого смысла. Они ни о чем.
Падре сорвал с нее одеяло. Вдруг все-таки чума? Осмотрев тело Лукреции и не найдя бубонов ни под мышками, ни в паху, святой отец запер дверь на задвижку, вернулся к постели и лег на девочку. Нет, его не столкнешь, не скинешь с себя. И помощи ждать не от кого, даже от Бога нельзя ждать помощи. Немигающий взгляд падре высасывает последние силы. Убежать бы! А еще лучше – улететь. Над землей, мимо дуплистого дуба, мимо источника с вьющимся плющом, туда, к корсиньянской церкви, к колодцу на площади, возле которого сидит Андрополус. Вот она опустилась рядом с ним, над ними звезды, и он смывает с ее тела липкий пот, черпая воду из глубокого колодца…
Кошка вспрыгнула на кровать и сбоку уставилась Лукреции в лицо. Глаза кошки и глаза падре – вот и все, что оставлено ей в одиночестве и темноте, окружающей со всех сторон. Темнота затягивает ее. Если не убежать и не улететь, то умереть бы!
– Клянись, что ни слова не скажешь матери! – глухо промолвил священник, встав на ноги. – Клянись на всех четырех Евангелиях!
Она не ответила, да он, кажется, этого и не ждал. Лукреция видела падре словно через предрассветный туман. Священник повернулся спиной, будто забыл о ней. Про нее все забыли.
Уже во второй раз падре приходит к ней, как ловец улиток. Матушка рассказывала: они раскрывают раковину и сильно сдавливают пальцами упругое тело. Раз, два и три. На третий раз из морской улитки сочится почти одна только кровь. Дважды он уже приходил.
Она отвернулась, чтобы не видеть его. Пусть причащает своего осла. Ей ничего не нужно от падре: ни слизи, ни крови, ни тела Христова. Она скоро умрет.
Лукреция заплакала. Как противно пахнет приходской священник! Скорее бы вернулся Андрополус и убил его пастушеским посохом! Лишь Андрополус может спасти. Лишь он ее понимает. Другие ждут помощи от отца; ей отец не поможет.
Священник открыл дверь. Анна вошла в комнату. Матушка снова около ложа, вокруг которого воняет стыдом и обманом, но она этого даже не замечает, видит больную Лукрецию – и только.
– Она не хочет исповедоваться, – покачал головой священник, вымученно улыбаясь, осенил себя крестным знамением и взял Анну за руку. – Строптивица!
Баронесса отшатнулась, вырвав руку, не желая, чтобы падре касался ее. Глаза Анны недобро блеснули.
Лукреция смотрела мимо матери в открытое окно. Там шумел сад, Гефсиманский сад, – так она стала называть его после оброненной матушкой фразы о том, что сам Христос любил бродить среди олив. В лунном свете между стволов плавно двигались ангелы. А это кто? Иисус? Ну конечно же, Иисус. Он ходит среди них. Он ищет то место, где Иуда предал его. Оливковые деревья там, за кустами, за фонтаном и беседкой, увитой розами. Какая красота! И как сильно от нее несет предательством!
– Я не буду исповедоваться никому, кроме Его Святейшества, – прошептала Лукреция. – Только от него приму благословение.
Язык едва ворочался во рту, словно лишившись крови. Наверное, он стал таким же, как у выпотрошенной рыбины: синим, негнущимся.
Падре вздрогнул. Он испугался. Если Папа Римский узнает, что творит приходской священник, пиши пропало.
– Его Святейшество еще не приехал в Корсиньяно, – вздохнула Анна.
– Тогда отвези меня к нему в аббатство. Ведь отец тоже там. Почему ему молено быть с Папой Римским, а мне – нет?
– Они уехали из Сан-Сальваторе. Говорят, там чума. Пия Второго ждут у нас со дня на день.
– А почему он не приехал раньше? Он ведь давно обещал!
Обещал! Лучше забыть об этом. Взять и забыть, как Пала Римский забыл о своей Лукреции. Ее для него больше нет. Она – лишь буквы на выцветших страницах в книге, обгрызенной крысами. Лукреция испарилась. Умерла.
О святая Катерина Сиенская! Унеси меня отсюда!
Безмолвная мольба не была услышана никем, даже матушкой, которой сама природа предначертала беречь и охранять дитя. Как тяжело нести груз непроизносимой постыдной тайны! Как мучительно бремя обмана! Падре обещал ей чудо Господне – вместо этого нагрянула болезнь. А потом пришел он сам и выжал последние капли жизни.
– Матушка! Натяни тетиву, стреляй! – вдруг выкрикнула Лукреция.
– Бредит, – сказал священник. – Вот дьявол!
Анна страшно побледнела.
– Не смейте упоминать имя нечистого у постели моей дочери! Клянусь, Его Святейшество узнает об этом!
– Я птица! – крикнула Лукреция, всхлипывая. – Но все перышки у меня выпали! Ой, как стыдно! Все другие птички смеются надо мной!
Кошка забилась в угол, распушив напружинившийся хвост. Кошка все поняла, потому что внимательно слушает. Сейчас прыгнет на постель – и хвать пташку по имени Лукреция, не слишком-то проворную. Кошка заметила превращение, а матушка – нет.
Лукреция сбросила одеяло. Смотрите, я птица, голая птица без перьев, а из пор выступает кровь!
– Бог все видит! – громко обратилась она к матери. – Даже кошка видит! А ты не видишь!
Она имеет право обвинять. Зубы мелко стучали, прикусывая онемевший язык, бессильно лежавший во рту комком сухого песка. Ее опять никто не услышал. А может быть, она и не кричала. Просто показалось.
Лукреция из последних сил подняла голову и кивнула в сторону олив.
Анна повернулась, следя за ее взглядом. Кошка вспрыгнула на кровать и ткнулась носом в дрожащие ресницы Лукреции. Она оттолкнула кошку. Еще рано закрывать глаза.
– Надо скорее соборовать! – засуетился священник. – Ноги уже пошли синими пятнами!
Теперь матушка стала все видеть насквозь, как Бог. Она и есть Бог. Они стали едины в трех лицах: матушка, Лукреция и Господь. Обернув девочку одеялом, Анна понесла ее в Гефсиманский сад.
Летняя ночь была прохладной, с гор дул легкий ветерок. Листья олив шелестели, луна освещала Рокка- ди-Тентенано и вершину Амиаты. Кошка улеглась рядом с Лукрецией. Все понимали, что девочка умирает. Вокруг нее собрались домочадцы, только Андрополуса не было. Может быть, он отправился за Его Святейшеством?
Говорят, взял копье и ускакал, как настоящий воин. Он еще вернется за ней. Но она не сможет
