волосиками. Черт побери, это ведь не мои ноги! Я отодвинул бутылку и начал осматривать свое тело со всех сторон – неужели я так похудел, проехав эту пару сотен километров? Еще раз взглянул на себя в зеркало: виски припорошила седина. Впрочем видел я сейчас хуже, чем минуту назад, как–то нечетко. Мне снова сделалось душно. Я начал искать ингалятор. Не мог вспомнить, куда его положил, – я всегда носил его в брюках, но… ах да, перед сном я сунул его в боковой карман сумки. Поезд начал сбавлять скорость, я посмотрел на часы; видел я плохо, кажется, было начало шестого. Я зашелся от мокрого кашля. На переезде дверцы шкафчика распахнулись, все еще кашляя, я невольно бросил туда взгляд: этот тип в зеркале сделался тем временем седым как лунь.
Мы остановились у какого–то перрона, желтые навесы из гофрированной жести с подпорками из металлических труб отбросили в нашу сторону ленивую тень. Собственно говоря, следовало позвать врача; что ж это за болезнь, думал я в ужасе, которая состарила меня за ночь на несколько десятков лет? Станция «Насельск», станция «Насельск», кто–то сонно гундосил по радио. Скорый поезд Колобжег – «Варшава Западная», отправление в пять двадцать, прибыл на вторую платформу четвертого пути. Вдалеке проехал грузовик, поднимая клубы пыли. Я открыл окно и тут вдруг понял, что со мной больше ничего плохого не происходит, процесс остановился – пока. Кажется, я даже стал видеть получше. Я снова посмотрелся в зеркало. Волосы у меня были белые, лицо старика, но вроде бы больше ничего не менялось.
Я торопливо принялся одеваться, понимая, что ехать дальше было бы слишком рискованно. Впрочем, даже если мое предположение о том, что этот кошмар как–то связан с поездкой, ошибочно, все равно надо найти врача. Но не выходить же из купе в одних трусах. Чтобы натянуть брюки, мне пришлось сесть, трясущиеся руки долго не могли справиться с пуговицами на ширинке. Когда я нагнулся, чтобы завязать ботинки, то почувствовал легкий укол в пояснице, вероятно, предзнаменование того, что меня ждет дальше. Сумку, к счастью, я не убирал на полку; схватил ее, открыл двери и медленно двинулся по коридору. Я слышал, как объявили об отправлении поезда, но все равно не мог ускорить шаг; когда я повернул ручку двери, поезд уже трогался – в эту самую минуту я почувствовал, что мне хочется писать и вряд ли я успею добежать до туалета. В панике я выкатился на перрон, еле устоял на ногах и ухватился за фонарный столб; женщина в форменной фуражке начала на меня кричать: Ты что, дед, раньше не мог выйти? Трупа мне еще тут не хватало!
Я ничего не ответил, почувствовав с облегчением, что мочевой пузырь угомонился, что на свежем утреннем воздухе мне стало гораздо лучше. Может, причиной тому было высокое небо над головой, розовеющие облака, но что–то мне подсказывало, что дело не в этом. Не только в этом. Я пошел вдоль перрона на север: да, сомнений не оставалось, моя болезнь была каким–то странным образом связана с географической широтой. Я не мог ехать в Варшаву. Мне нужно было вернуться к морю.
– Когда будет поезд до Колобжега? – прокричал я издалека железнодорожнице.
Она подошла ближе, с улыбкой вглядываясь в меня. Я повторил вопрос.
– В десять. А что? Забыли что–нибудь?
Дождусь. Справлюсь. Сяду под навесом и как–нибудь продержусь. Билет куплю у проводника – кассы слишком далеко к югу, метрах в двухстах отсюда, – я не могу подвергать себя даже такому небольшому риску. А потом, если мне станет хуже, я всегда могу поплыть в Швецию. Ну и Норвегия еще остается. На север, все время на север.
80–e. Эпилог
Мне не хотелось браться за такую тему, и я чуть было не ляпнул: кому это теперь нужно, – но вовремя прикусил язык, вспомнив, что шеф как–никак был видным оппозиционером и такого нахального выпада мог и не простить. Я лишь позволил себе ядовито рассмеяться, когда мне сообщили, что героиня моего репортажа живет по соседству с Ярузельским, в полусотне метров от его виллы, и что в 1988 году она вышла замуж за Зигмунта Е., экономиста, который с «Солидарностью» – вот уж точно – имел мало общего. Хватит болтать, поезжай, пресек возможные возражения главный. У Зигмунта Е. сейчас выходит книга, это будет событие, я видел верстку. В конце концов, каждый имеет право изменить взгляды. Халину не в чем упрекнуть, в свое время она была замечательная девушка, и ей есть что рассказать. На годовщину подписания «Соглашения» будет в самый раз. В крайнем случае представим ее как жену и точное определение моего положения были настолько неожиданны, что я только спросил, разыгрывая дурака: Вы… ты была журналисткой? Она кивнула: Я окончила журналистику. Но по специальности работала недолго. А сейчас, понимаешь, я нужна Зигмунту дома. Он делает карьеру. По–честному, по–настоящему, добавила она поспешно и с нажимом. Впрочем, не думаю, что сейчас я сумела бы найти себе место во всем этом… Как посмотришь на бывших товарищей, на то, что с ними стало… Довольно тягостное зрелище, даже по телевизору.
Я задумчиво потягивал из бокала. Она сказала: Поэтому спрашивай о том, что тебе действительно интересно. Не без колебаний я произнес: При каких обстоятельствах ты вышла из игры, почему ты пропала? Она пожала плечами: Я научилась отказываться от себя во имя чего–то большего. – Ты имеешь в виду карьеру мужа? – наверное, в моем голосе прозвучало слишком искреннее удивление, потому что она поджала губы, а потом сказала просто: Я не хочу этого касаться. Мы собирались говорить о прошлом… о далеком прошлом. Я понял, что настаивать бесполезно, поэтому заглянул в блокнот, будто у меня там и вправду были какие–то записи, и спросил: Когда ты начинала, в самом деле все было так плохо? Она помолчала, казалось, теперь настал ее черед разглядывать кота. Я уже собирался повторить вопрос, когда она отозвалась: Это зависит от того, что ты имеешь в виду. Если человек растет в определенных условиях, он воспринимает их как нормальные. Поэтому могу ответить – нет, так уж плохо не было. Не чувствовалось, что плохо. – Так зачем же… я на мгновение задумался, как тактичнее выразить свои сомнения. Так зачем было в это влезать? Жажда приключений? Она рассмеялась: Знаешь, когда ко мне первый раз пришли с листовками, это было сродни введению контрастного вещества. Ну, когда делают УЗИ брюшной полости. Внезапно я осознала, что всегда боялась. Позже мне приходилось испытывать страх гораздо чаще, но это был страх осознанный, а тот – нет, хотя родители, включая «Свободную Европу», всегда оставляли меня караулить, не подслушивает ли кто за дверью. До меня вдруг дошел смысл этой предосторожности, унизительной страшно, если уже соображаешь что к чему. Еще до меня вскоре дошло, что не существует такой обязанности – ходить на выборы, по конституции – нет. А мы всё равно ходили, чтобы потом проблем не возникало. Вдруг стало ясно, что мы множество вещей делаем по принуждению, непонятно откуда исходящему. Что все время живем с оглядкой на какой–то идиотизм, даже не отдавая себе отчета, что это идиотизм. Мои новые знакомые хорошо разбирались в таких вещах, а мне это было внове. Я перестала дергаться. Думать, как преуспеть в жизни и не замараться. Чувствуешь, что жизнь проходит зря, что везде красный свет, но тебе спокойно. Потому что уже не обязательно жить двойной жизнью, можно говорить то, что думаешь, делать то, что хочешь. То, что считаешь правильным. Это было прекрасно.
Теперь она казалась мне совсем другой, чем минуту назад; такой же энергичной, но как будто моложе, свежее, веселее. Глаза у нее заблестели, жесты стали оживленнее – любопытно, я почувствовал, что она начинает мне нравиться как женщина. Прекрасно, подумал я, воспоминания ветерана в качестве афродизиака… Только что–то вроде дежа вю мешало мне: подобные слова я где–то уже слышал.
– Я сделала выбор и ни разу не пожалела об этом, – продолжала она. – Наша деятельность означала для нас гражданскую смерть. Мы находились как бы вне закона, хотя ничего противозаконного не делали. Бывало тяжело, но и довольно забавно, когда привыкнешь…
– Забавно? – повторил я с сомнением.
Халина встала и принесла бутылку водки с пакетом яблочного сока. Я взял их у нее и стал разливать, а она закурила сигарету.
– Забавно, мой дорогой. Случались ситуации очень забавные. И при этом, не забывай, работаешь и общаешься с замечательными людьми. Забавно дурачить топтунов. Ничего не бояться – тоже приятное ощущение, просто кайф. Сидишь в обезьяннике и думаешь: «Ну что мне сделают? Не в тюрьму же посадят…».
То, что она говорила, а скорее – как говорила, – производило на меня большее впечатление, чем мне бы хотелось. И тут я вспомнил, откуда эти слова, почему с какого–то момента я стал их узнавать: недавно я
