– Лучше всего натереть морковь и смешать с луком–пореем и сельдереем и туда немного лимонного сока, у меня когда–то была одна такая, умела это готовить, хорошо управлялась на кухне, и бифштекс никогда не пережаренный, но уже много лет это не для меня, если забудусь и съем все, что дают, меня потом пучит, а охранник рад бы подавать мне суп на лопате…
– Дрогобыч! – рявкнул я. – Вы помните Дрогобыч?
Он замолчал и очень медленно повернул голову в мою сторону. Посмотрел трезво, впервые на меня, не сквозь меня. Рассматривал меня внимательно, напряженно, будто хотел прочесть на моем лице, чего ему ждать.
– Еврей? – спросил он наконец.
Я махнул рукой, подавив соблазн ответить. Не ему, не такому, как он.
– Вы помните Дрогобыч?
Он задумался, а потом снова пристально взглянул на меня.
– Еврей?
– Пусть будет еврей. Вы помните Дрогобыч?
Он кивнул.
– Я знал, что так будет. Мне много раз снилось, еще в детстве. Надо верить снам. Я только теперь понял, но сон тот помню совершенно отчетливо, сущий кошмар: сижу в комнате, не могу пошевелиться, и меня допрашивает еврей.
– Да нет же, какой там еврей! – вырвалось у меня.
Я все больше злился, понимая, что вся эта затея была идиотской, что теперь мне придется полдня проветривать квартиру, да и сам я погружаюсь в то, от чего будет трудно отмыться.
– Меня интересует Бруно Шульц. Вы его знали, верно?
– Но глаза у вас какие–то такие… – Он продолжал изучать меня. В его взгляде было что–то отвратительное, что–то, заставившее меня тряхнуть его за плечо.
– Вы помните, как было в Дрогобыче?
Он скривился. Вытянул из–под пледа руку, она была бледная и исхудавшая, напоминала куриную лапку за стеклом холодильника в нашем мясном магазине. Дотронулся до плеча, зашипел, закашлялся.
– Не надо меня трясти. Мне девяносто восемь лет, это ведь возраст, да? Не каждому удается столько прожить, но я, когда был молодой, очень любил свежие овощи…
Я схватил его за эту мерзкую руку и сжал. Мне показалось, что под моими пальцами что–то хрустнуло.
– Ты убил Шульца, мерзавец, и рассказываешь мне тут об овощах! – заорал я.
– Лучше всего натереть морковь и смешать с луком–пореем и сельдереем, и немного лимонного сока…
Я ударил его. Да, ударил ладонью по лицу. От удара каталка отъехала и опрокинула столик с книгами, и, чтобы избежать дальнейших разрушений, я поймал Гюнтера за полу рубашки. Мне не пришло в голову, что он такой легкий и я стащу его с кресла; ткань треснула в руке, я с отвращением выпустил рубашку, и тело с глухим стуком осело на пол. Я подумал, что не отмоюсь от этого никогда, и в ярости пнул старика ногой, потом еще раз, но тотчас же поднял его, злой и пристыженный, а как только почувствовал на руке слюну, тонкой струйкой стекающую из полуоткрытого рта, оттолкнул в глубь комнаты, лишь бы подальше от меня; он отлетел по инерции, упал на свалившиеся со столика книги, а там лежала «Санатория под клепсидрой»,[7] это взбесило меня еще больше, я набросился на него и начал лупить кулаками, я не понимал, что со мной происходит, чувствовал подступающую к горлу тошноту, отскочил назад и налетел на юнца в мундире «Military Police», которого привлек шум в квартире. Мне стыдно было смотреть ему в глаза. Он поддержал меня, я вырвался и отошел к столу. Закурил. Это невозможно, это бред, подумал я, глядя в окно. Почувствовал за спиной какое–то движение.
Охранник склонился над телом, равнодушно его рассматривая.
– Всегда одно и то же, – сказал он. – Люди иначе не реагируют. Как вы думаете, какую следует установить доплату, чтобы нам не портили экспонаты? Гляди–ка, вы, поди, его прикончили. – Он перевалил Гюнтера в инвалидное кресло и не спеша двинулся к выходу.
Я не отвечал. Ждал – хотелось поскорее вымыть руки.
– Во всяком случае, – послышался бас конвоира, – вместе со счетом мы пришлем вам каталог. Приглашаем воспользоваться нашей коллекцией. У вас есть ключ от лифта? Внизу ручка, а здесь ключ. Лифт старый, даже страшно входить.
«Сдирать здесь»
* * *
Желто–синяя лента дыма с грохотом исчезла в туннеле, и перед нами открылись спокойные в этих местах воды Попрада. Река неторопливо текла, чтобы лишь через несколько сотен метров, в излучине, отдаться во власть водоворотов, разрывавших ее как будто на две руки, которыми она печально обнимала скалистый островок. Холмы были пологие, а за нашей спиной, на словацком берегу, они величественно вздымались, ощетинившись рыжеватыми елями. Лес рассекало шоссе, каким–то чудом прилепившееся к отвесному склону, над туннелем закручиваясь в завитки горного серпантина. Над шоссе тарахтел невидимый отсюда трактор, заслоненный зданием станции, – я вспомнил, что мы миновали его, пересекая площадку перед водолечебницей, где остановились на секунду с тем характерным ощущением преувеличенного триумфа, которое охватывает человека, когда после нескольких километров утомительной ходьбы он оказывается у цели. Лидуся не спрашивала, а я не признавался, почему безошибочно нахожу правильную дорогу к железнодорожной станции – несколько десятков метров влево по шоссе, а потом по ступенькам вниз, к реке, мимо разросшейся теперь купы деревьев. Как подобает начинающему журналисту, она сразу же купила газету и теперь в ожидании поезда до Старого Сонча погрузилась в чтение. Я не хотел так быстро возвращаться к цивилизации, во всяком случае, к нашей, сегодняшней. У меня здесь были другие дела.
Вообще–то я не думал, что мы доберемся до самого Жегестува. Отправляясь утром на прогулку, мы собирались спуститься на шоссе раньше, в Верхомле; но путешествие оказалось славным, августовское солнце приятно грело, и это Лидуся, а не я, предложила продлить маршрут. Наверное, когда я кивнул, у меня на лице промелькнула улыбка, а она, очевидно, приняла ее за выражение общего удовольствия от того, что мы вместе, что вдруг потеплело и что мы каким–то чудом не встретили ни одной группы шумных туристов. Да, это тоже на меня подействовало, но не только. Даже Лидусе я до сих пор не рассказывал своих снов.
Из газет в киоске оказался только «Суперэкспресс», который она взяла со вздохом. Я запротестовал, когда она попыталась прочитать мне репортаж об очередном зверском убийстве, тем более – когда перешла к зарубежным новостям. Сейчас – я видел ее с перрона – она сидела на лавке, с разочарованием откладывая последние страницы. Мне стало немного жаль ее: во время отпуска, вдали от дома, ритуал чтения прессы был и для нее лишен глубокого смысла; другое дело, если бы она могла увлечь им меня, соучастника по делам того мира, который мы покинули на две недели. А я оставил ее наедине со всем этим. Не в первый раз, глядя на ее хрупкую фигурку, на вечно растрепанные волосы, резкие движения – она всегда была готова к игре, к радостному познаванию мира, словно молодой пес, – я уяснил для себя, что, по сути, мы не подходим друг другу. Что делал рядом с ней этот молчаливый парень, почему она хотела быть со мной? Самые сильные мои проявления эмоций казались рядом с ней живостью пня, по которому прыгает белка.
– Ничего нет, – сказала она, заслоняя рукой глаза от солнца. – Самое интересное, похоже, лотерея. Смотри – «сдирать здесь». Проверим? Вдруг мы выиграем машину? Ну что, Анджей?
Я покачал головой и скрылся в зале ожидания. Меня удивило, как мало он изменился с тех пор, когда я приезжал сюда каждый год в детстве. У меня осталось ощущение тоски по тому времени, смутное, но постоянно усиливающееся и тем не менее легко преодолеваемое в сновидениях: какие–то танцы на террасе дома отдыха под шелест юбок страшно высоких женщин, Петр Шчепаник, ревущий из динамиков «Никогда
