Подножье тьмы

развеселило.

«Идем, значитца, вчера с Мишкой, рассказал нам отец мальчика. Я, значитца, с пивом, Мишка налегке. Стеклянную банку прижал к груди, держу крепко. И Мишку держу – за руку, еще крепче. Сын ведь! Родной. Его потерять – баба меня убьет! А Мишка дергается, как волчонок, и вдруг прямо обмирает: „Те-е-етя!“ Я сначала-то не понял, Мишка-то аж растаял весь: „Те-е-етя!“ Я, значитца, крепче его за плечо, банку с пивом к груди, кричу Мишке – чего, значитца, какая тетя? А у него глаза по семь копеек, будто стакашек завалил, а за угол баба заворачивает. Вся в красно-белом, как знамя, ну еще ноги голые. Так нынче у всех ноги голые. Ору Мишке: „Что за тетя такая, змей?!“ А он, знаете, так вот плечиком повел: „Да так. Дура одна!“ Во, парень! Я его от души выдрал! Пиво поставил на травку, ремень стянул и, значитца, при всем честном народе и врезал Мишке. Бабы, понятно, дуры, только детям их не пристало так называть. Вырастет, возьмет свое, а пока – рано!»

2

Вырезки были разных лет, из разных газет, но в основном все же отвечали текущему году. Самая давняя датировалась летом 1991 года. Она же была самая лаконичная. По узкому полю рукой Ежова было помечено: «Омский рабочий. 9.VIII.91».

Ну да, Ежов недавно уезжал в Омск.

Не справившись с управлением, разбился в «жигуленке» некий Абалаков Георгий Иванович, 1959 года рождения, водитель ПАТП-5, мастер спорта по лыжам. С Абалаковым погибла семья – жена и, по всей вероятности, сын. Есть подозрение, что погибший находился под воздействием алкоголя. Есть и другое подозрение – погибший, возможно, имел какое-то отношение к подпольным криминальным структурам…

Ага, опять дети!

В начале мая на остановке «Универмаг» нашлись сразу два светловолосых мальчика. Один называл себя Сережей, утверждая, что ему четыре годика, другой – Андреем. Андрею стукнуло три. У Сережи под левым глазом темнел синяк. Где живут – не помнят. На вопрос – как попали на остановку, ответили: незнакомый дядя привел. Такой худой, с длинными волосами. Говорит, я до остановки вас доведу. Они думали, что он тетя, у него длинные волосы, а он обиделся и Сереже синяк наставил…

На вырезке рукой Роальда было помечено: «Возвращены родителям».

На взгляд Шурика, кое-какие вырезки можно было просто выбросить – к делу о похитителях детей они никакого отношения не имели. С другой стороны, Шурик не нашел в газетных сообщениях никаких упоминания о мальчике, в свое время нелепо погибшем под колесами автомобиля, и о другом, поиски которого ничего не дали…

Почему?

Шурик все еще чего-то не понимал, чего-то не улавливал, но чувствовал – в бумагах, собранных Роальдом, что-то такое есть, что-то такое прячется, какая- то тревожащая деталь, какая-то важная деталь, которой прежде он не придавал значения. Надо лишь выделить ее, понять, ухватить! Причем, кажется, он, Шурик, и раньше натыкался на эту деталь. И не только в газетах. Кто-то что-то произносил такое… Ну же!.. – мучительно вспоминал он… Ну!..

Но вспомнит не мог. Ничего не получалось… Крутился вокруг да около.

Ладно, наконец плюнул он. Отложим до утра.

Но и проснулся Шурик со странным, ничуть не ослабевшим чувством того, что ходит где-то рядом с важной деталью. Рядом с деталью неожиданной, смущающей даже его, и рядом! рядом!.. Ухватить бы кончик… Ведь он уже точно натыкался на эту деталь, с кем-то ее если не обсуждал, то хотя бы обговаривал… Правда, с кем?… С Роальдом?… С Симой?… Со Скоковым?… С тем же маленьким соседом Мишкой?…

Стоп!

Маленький сосед Мишка! Кажется, он первый подтолкнул Шурика к этой детали!

Что он там говорил?…

Ну да, с тетей гулял… Тетя такая добрая, что даже плакала… Купит мороженое и в слезы… А почему?… Да, может, потому, что я, урод… Мамка так говорит: урод ты, Мишка!..

Не урод ты, Мишка! – облегченно подумал Шурик. Умный ты парень, Мишка, только глупый.

И тут же выхватил из папки нужную газетную вырезку.

«Она плачет часто. – Плачет? – Ага. – А почему? – Не знаю. Может, из-за меня. Посмотрит и плачет. Я же урод. Подошла себе, спрашивает: – Хочешь домой? – а сама плачет. Я говорю: не хочу домой, хочу мороженного. А она все равно плачет. Говорит, ешь, Олежка. Я говорю, я – Мишка. А она все равно говорит: ешь, Олежка. Я и ел. – Почему она тебя назвала Олежкой? – Не знаю. – А как ее звать, эту тетю? – Не знаю. – А она старая? – Не знаю…»

Все ты знаешь! Все ты знаешь, Мишка-Олежка!

И сразу нашел вторую вырезку.

'Варвара Сергеевна, 60 лет, домохозяйка:

– Да чего? У меня у самой мальчишка терялся. Пристала тут одна, пошли, мол, со мной, Олежка. А он у меня хоть дурак, но твердый. Далеко не пошел. Я его тогда как козла выпорола. Драть детей надо почаще, тогда и бегать не будут.'

Шурик жадно перелистывал папку.

Теперь он знал, он не ошибся.

По крайней мере, пять свидетелей утверждали, что неизвестная похитительница (или похититель) чаще всего обращалась к детям именно так – Олежка.

Глава VII «ЧТОБЫ СОЙТИ С УМА, НАДО ЕГО ИМЕТЬ…» 6 июля 1994 года

1

Шурик чуть запоздал.

Впрочем, он был уверен – явись в гостиницу на час раньше назначенного срока, все равно бы застал Леню Врача говорящим. Просто на этот раз Врачу внимали детективы, а Шурик чуть запоздал.

Роальд грубо кивнул на пустое кресло у окна. Врач, увидев Шурика, жадно обрадовался.

– Последней хринцессы радио-телеграф! – глаза Врача заволоклись не столь уж давними воспоминаниями: – Упустить такое большое существо как Лигуша!

Он все еще был полон сожалений по этому поводу.

Если номер был снят Роальдом не по случаю, не потому, что ничего дешевле в гостинице не нашлось, значит, его уважение к Лене Врачу за последний год нисколько не уменьшилось – двухкомнатный просторный номер, светлый и чистый, одну стену гостиной занимала замечательная стенка-буфет со встроенным холодильником, другую дикий пейзаж, написанный местным художником. В лесной заснеженной чаще по колено в снегу стоял мужик в зипуне, с топором в опущенной правой руке. Он напряженно вслушивался. Нельзя было понять. что именно его беспокоит. Скорее всего, волки, потому что на мороз мужик не обращал внимания – шапку сбросил, ладонь левой руки приложил к уху… Волки были недалеко, мужику шла непруха…

Хорошо густо пахло кофе.

Кофейник и сахарница стояли на столе. Скоков уверенно сжимал в громадной ладони чашку. На краешке широкого, как парник, дивана, пристроился белобрысый Вельш. Его сонный взгляд, как всегда, ничего не выражал, но в ладони, почти не уступающей ладони Скокова, тоже поблескивала кофейная чашка

Пустая.

Вельш кофе не пил.

Наконец, на том же диване сидел Коля Ежов, тот самый, который не Абакумов.

Глаза Коли смеялись, он не спускал глаз с Врача.

Врач, выпятив губы, часто помаргивая, вглядываясь в каждого влажными темными глазами, в давнем сером демократичном костюме – без галстука, то вскакивал, подбегая к окну, будто черпая в душном зное, густо, как битум, залившем город, некую невидимую мощную поддержку, то, как штатный лектор, расхаживал по вытертому ковру, с непонятной важностью и значительностью произнося какие-то восторженные малопонятные слова. До Шурика даже не сразу дошло, о чем, собственно, говорит Врач.

Потом он вслушался, продрался сквозь нелепые сочетания самых немыслимых оборотов и до него дошло – Леня Врач говорит о гениальности.

О гениальности в самом высоком смысле.

Не о той расхожей гениальности, которая дается свыше, как некий небесный дар, как высокий, как божественный дар, воспетый поэтами… В сарафане красном Хатарина… Не о той обрыдшей всем гениальности, которую можно пропить и проесть, продать, прокутить, растерять, размазать, зарыть в землю… Зубайте все! Без передышки! Глотайте улицей и переулками до сонного отвала… А о той редкостной, но истинной, может, не очень благопристойно выглядящей, зато настоящей, неподдельной гениальности… Она окунулась, чуть взвизгнув… О той, которая одна только и является совершенно естественным проявлением неких неожиданных внутренних отклонений сложной работы живого организма, отклонений от нормы или от того, что обычно считают нормой… От них смерть. У нас слова летают!..

– Гениальность – не чудо, – уверенно поставил точку Врач, опять подбегая к окну и жадно вдыхая горячий дрожащий воздух. – Гениальность всего лишь формула доктора Эфраимсона!

И резко обернулся:

– Надеюсь, вы слышали о его работах?

– Наверное, – так же уверенно ответил Ежов. – Как его звали?

– Владимир Павлович. – Врач благосклонно кивнул Ежову. Интерес Ежова, несомненно, льстил Врачу. – Доктор биологических наук. Не хрен собачий. Генетик.

Ежов разочарованно пожал плечами. Имя и отчество не помогли ему вспомнить работы доктора Эфраимсона.

– Сажал я одного Владимира Павловича… – начал он было, но Врач оборвал его:

– Владимира Павловича сажали при Лысенко, не при тебе. Ты такой статьи даже не знаешь. Владимира Павловича дважды при Лысенко сажали, мог бы и