Вырвавшись из рук Роз, Тони бросилась в объятия мистера Бэрке. Натянутости между ними как не бывало.
— Дай только до него добраться — задушу. Надо было задушить еще при рождении!
Дабы отметить радостные вести, мистер Бэрке наполнил бокалы шерри. Роз его расцеловала.
— Значит, к нам возвращается не только Антони, но и Антония. Будь добра, сожги эти ужасные брюки, в которых ты щеголяла все эти месяцы.
Тони тайком улыбнулась. Не все находили ее брюки ужасными.
— Мне не терпится сообщить Адаму! А как я была права, не сообщив маме, что Антони утонул. Подумайте, от каких страданий я ее избавила.
Роз решительно поставила пустой стакан:
— Дорогая моя, ты теперь не можешь запросто зайти к джентльмену, как делал Тони. На Хаф-Мун-стрит живет холостяк. Тебе следует либо послать карточку, либо поискать сопровождающую.
— Женщины посещают Хаф-Мун-стрит как общественную уборную. Половина лондонских графинь и герцогинь — завсегдатаи этой обители.
— Они замужние женщины, Антония, и не связаны жесткими нравственными нормами, которые относятся к непорочной, незамужней юной леди.
— Возможно, я не замужем, Роз, но я не непорочная. Мистер Бэрке, несомненно, засвидетельствует это, когда останется с тобой наедине. Бессмысленно запирать конюшню, когда лошадь убежала, и если ты думаешь, что, испытав полную свободу, свяжу себя нелепыми светскими запретами, то ты глубоко заблуждаешься.
Прежде чем броситься в объятия любовника, Тони поднялась к себе принять ванну и переодеться. Особое внимание она уделила своей внешности, выбрав один из самых эффектных ансамблей, сшитых к ее первому выходу в свет. Это было выходное платье канареечного цвета с подобранной в тон длинной мантильей со стянутыми у запястья широкими рукавами. В Ирландии она не пудрила волос и не носила парик, и Адам получал наслаждение от спадающей на плечи волны черных волос. Она, конечно, наденет парик, хотя бы ради удовольствия видеть, как он будет его снимать, но пудрить все равно не станет.
Желтый цвет придавал ей броский экзотичный вид. Тони ярко подкрасила губы и посадила на правую щеку мушку. Потом, хохоча, закружилась перед зеркалом, думая, до чего все-таки прекрасна жизнь.
Как только Тони взбежала наверх, Роз обратила на мистера Бэрке суровый взгляд:
— Что бы это ни означало, она больше не непорочна? Мистер Бэрке был образцом благоразумия.
— Она, разумеется, имеет в виду, что, когда выдавала себя за молодого человека, слишком много узнала о поведении своих сверстников. По-моему, нам придется позволить ей несколько больше свободы, чем другим юным леди.
— Если вы так считаете, мистер Бэрке, думаю, что мы можем положиться на ее здравый смысл.
Мистер Бэрке чуть не поперхнулся своим шерри.
— Я все же думаю осторожно поговорить с мистером Сэвиджем и объяснить, что Антония в действительности женщина.
— Мистер Сэвидж обнаружил это сам, миледи.
— Слава Богу! Как опекун, он поймет необходимость сохранить ее невинность, даже если она сама этого не понимает.
На этот раз мистер Бэрке поперхнулся.
Пока карета с трудом пробиралась на Хаф-Мун-стрит, все в душе Антонии пело. Она не стала дожидаться, когда кучер привяжет лошадей и откроет перед ней дверцу, и сама ухватилась за ручку. В этот момент парадная дверь дома Сэвиджа раскрылась и перед Тони предстала очаровательная Джорджиана Девонширская. На ней был наряд, должно быть, стоивший целого царства. Платье из светло-голубого атласа и в тон ему отделанный по плечам и подолу хвостиками горностая жакет.
Ее напудренная прическа, закрепленная голубыми страусиными перьями и хвостиками горностая, была в восхитительном беспорядке, и как бы проворно ее пальчики не прятали локоны, они снова сваливались на плечи.
Антония быстро присела, чтобы Джорджиана ее не заметила. Душа больше не пела, она обливалась кровью, словно Сэвидж всадил в нее нож. Глаза застилал красный туман. Душевные муки уступили место ярости. Распахнув дверцы кареты, она взбежала по ступенькам и забарабанила медным дверным кольцом. Слуга в ливрее почти моментально открыл дверь. Не говоря ни слова, она ткнула ему в ногу закрытым зонтиком, так что от удивления и боли он отступил назад. Проскользнув мимо него, она, миновав приемную, помчалась вверх по ступеням.
Адам Сэвидж сидел у себя в кабинете и был раздражен вторжением. Раздражение не сошло с его лица и тогда, когда он увидел, кто перед ним. Она нарушила его приказание оставаться в Ирландии до конца недели, и он еле успел избавиться от Бернарда Лэмба.
— Тони, это неожиданность — хотя, зная тебя, стоит ли удивляться.
— Еще какая, черт возьми, неожиданность! А ты грязный развратник.
Встав из-за стола, он подошел к ней.
— Что ты разъярилась? Сердиться следует мне, дорогая.
— Я тебе не дорогая! — Заметив на ковре клочок голубого пера, она демонстративно ткнула зонтиком. — Вот почему я рассержена! Оставил меня у черта на куличках из-за неотложных дел в Лондоне. Чтобы срочно завалить на матрац Джорджиану-Раздвинь ножки!
Он с веселым изумлением поглядел на нее.
— Дорогая, ты зря ревнуешь. Джорджиана приезжала потому, что по уши в долгах, она попала в беду.
— Я не ревную, я зла! — прошипела она. Он обхватил ее сильными загорелыми рунами.
— Ты еще не занималась любовью в таком состоянии. Тебя ждет приятное откровение, — уговаривал Сэвидж.
— Думаешь, что если я позволила тебе заниматься любовью в Ирландии, значит, примчалась вслед и стою перед тобой с шапкой, выпрашивая еще.
Исходящее от нее благоухание переполнило его чувства.
— М-м-м, позволь мне дать еще. Взяв ее за ягодицы, он прижал к своим отвердевшим Чреслам.
— Убери руки. Могу представить, где они только что 6ыли, — зло отрезала она.
— Твое воображение так изобретательно, дорогая. Это одна из вещей, которая мне в тебе страшно нравится.
Смахнув бумаги, он усадил ее на стоп.
— Брось это, проклятый бабник!
— Клянусь, все в прошлом.
Он наклонился, чтобы овладеть ее яркими губами, но она, бешено сверкая глазами, отпрянула назад. В следующее мгновение она лежала спиной на полированной крышке стола, а он навис над ней, как хищник над добычей. Она кипела от злости, а он ласкал ее голубыми огоньками глаз.
— Никогда не видел тебя в желтом. Это твой цвет, моя прелесть. Сейчас ты такая яркая и экзотичная, что захватывает дух.
Подняв колени, она ударила его в солнечное сплетение.
— Не будешь врать! — тяжело дыша, бросила она.
— Хочу тебя, пока ты сердишься. Хочу, чтобы ты плевалась и царапалась.
Голос его был низкий, глубокий, соблазнительный, как черный бархат. Забрав в охапку, он понес ее в спальню.
— Отпусти! — требовала она.
Его близость, запах мужской кожи возбуждали ее, и тело, несмотря на бешенство в душе, затрепетало от предвкушения. Это только разжигало ее ярость. Теперь она была сердита не только на него, но и на себя.
Он прижался губами к шее.
— Когда сердишься, становишься еще жарче, — нашептывал он. — Когда ты будешь кричать и ругать меня, твоя щель сожмется вокруг моего стержня еще плотнее, пока он не станет взбрыкивать, как необъезженный жеребец. Продолжай сердиться, дорогая, и мы поездим, как никогда в жизни.
