быть, можно только сделав ее – что важно: другой мыслью же – абсолютно невозможной, «немыслимой».
Этот тезис невероятно важен для понимания Декарта, для декартовского понимания мысли, но также и для понимания того, что происходит в мысли самого Декарта, как развертывается, движется, чем является мысль самого Декарта. Тезис этот указывает на дискретность, «дис-континуальность» – как сказал бы Фуко – «катастрофическую» прерывность поля событий мысли, мыслительного опыта. Чего уж точно не следует делать, так это предполагать за декартовским рассуждением некое «дедуктивное» развертывание мысли, всерьез «выведение» одной мысли из другой. Мысль Декарта если и «развертывается», то – говоря языком современной математической «теории катастроф» а ля Рене Том – развертывается как серия тотальных «катастроф» мысли. Тезис, кстати, который, казалось бы, должен быть таким понятным нам, психологам, вышколенным на классических гештальтистских исследованиях творческого мышления, но который, однако, нам почему-то так трудно принять по отношению к Декарту.
Точки, где возможен опыт мысли, – это всегда точки нашей абсолютной незаместимости, точки, где мы в своей мысли, в своем действии оказываемся незаместимы ничьей другой мыслью, ничьим другим действием. Это, собственно, и есть точки свободы. А мысль, по Декарту, – это феномен свободы. Как поступок; то же, что поступок; или даже: тоже поступок, мысль – это поступок. Рождаясь в ситуации абсолютной своей невозможности, мысль требует не только радикальной «перемены ума», но и столь же радикальной трансформации всего нашего существа, заново, «вторым рождением» установления себя в качестве «субъекта» этой мысли.
Мысль – феномен свободы, что в понимании Декарта означает, правда, не только то, что она «безосновна», то есть не имеет никаких внешних себе оснований, не определяется ничем «извне», но также – и то, что, «случаясь», свершаясь, имея место (в этом топосе нашей незаместимости), она выполняется при этом единственно возможным образом, устанавливается в своей неизбежности, необходимости и непременности, – «парадокс» декартовского понимания свободы, а стало быть, и мысли, отмеченный ровно полвека назад Сартром в предисловии к подготовленному к предыдущему «круглому» юбилею Декарта – к его 350-летию – изданию его «Медитаций». Это собственно и есть феномен «картезианской свободы». Здесь и лежит основная интуиция Декарта, и сегодня трудная для прояснения – прояснения, не упраздняющего, но, напротив, утверждающего в неустранимой, и даже в каком-то смысле – «последней» реальности этот феномен свободы.
Поэтому-то Декарт и сегодня «оставляет место» для нашей мысли, будит ее, обращается к нашему пониманию. Так что следовало бы даже говорить, быть может, что это не столько «мы понимаем» Декарта, читая его, сколько, напротив, он, Декарт – своим текстом, читаемым нами, своим рассуждением – «понимает нас» – «по-нимает» нас «в мысль», «в свободу», то есть «высвобождает место» и «исправляет путь», позволяет нам пройти в те топосы нашей собственной незаместимости, где для нас впервые только и открывается возможность нашей собственной мысли и нашего собственного свободного действия.
Все эти ошеломляющие и сегодня черты декартовской мысли, конечно же, абсолютно невозможны для современного психологического мышления – парадоксальны или даже явно «скандальны» для него, для него неприемлемы, не могут быть в него «встроены» или им ассимилированы (разве что в качестве «патологии» или даже явной «клиники»). И это глубоко симптоматично для понимания современного состояния самой психологии. Не следует ли, наконец, обратить внимание на тот невероятный и имеющий роковые последствия для психологии факт, что современная психология, причем не только наша, но и мировая – вся! – прошла мимо современной философии, мимо главных событий современной философской мысли, тем самым, конечно, закрыв для себя возможность и современного чтения классической философии, и в частности Декарта.
Но дело, естественно, не в Декарте. Понять, что декартовская мысль (равно, впрочем, как и бахтиновская, хайдеггеровская или мерабовская мысль!) действительно несовместима с ее, психологии, собственным мышлением, задуматься об основаниях этого, равно как, быть может, и о том, какой должна была бы быть психология и как должно было бы измениться ее собственное мышление, чтобы оно могло соответствовать серьезной современной философской мысли, не быть «допотопным» – в буквальном смысле этого слова, – все это важно, прежде всего, для самой психологии, если она действительно не хочет выпасть из большой истории человеческой мысли и – что, быть может, не менее важно – если она хочет быть состоятельной перед лицом задач, которые ставят
