такое, что имеет свои собственные, внутренне присущие ему свойства и свои собственные законы – “секс”!»
Я уже говорил, что в предыдущих главах книги Фуко обстоятельно прослеживает как внутри каждой из четырех основных линий, или основных стратегий – стратегий власти, конечно, – «истеризации тела женщины», «сексуализации детства», «психиатризации извращений» и, наконец, «социализации репродуктивного поведения», – как постепенно конституировалась эта идея «секса» – конституировалась именно внутри «диспозитива сексуальности», то есть как элемент в составе аппарата власти.
Это, конечно, невероятно важный, можно сказать – принципиальный тезис, имеющий по сути не локальное даже, но всеобщее значение, тезис, касающийся «природы» тех «объектов», или той «реальности», с которой имеет дело психология (и не только психология, конечно!), реальности, которая выдается за «объективно» существующую, и «объектов», которым приписывается естественный, природный статус. Тогда как на поверку – в свете современного методологического анализа, подобного генеалогическому анализу, который здесь по отношению к сексу проделывает Фуко, – с очевидностью выясняется не «неестественный», «неприродный» характер этих «объектов» (хотя генеалогического анализа заслуживает – как показывает Хайдеггер в известной своей работе о сущности и понятии «фюзиса» у Аристотеля – и самая эта, некритически эксплуатируемая нами, идея «природы»!), но также, и прежде всего, их «внешний» по отношению к соответствующим наукам и даже специальным (скажем, терапевтическим) практикам – характер. Выясняется, что эти «объекты» формируются не внутри самих этих научных исследований, научных предметов или даже не внутри собственно психопрактик, но сплошь и рядом внутри и ввиду «нужд» и «интересов» различных стратегий власти в обществе.
Их существование в качестве «объектов» – объектов изучения или практического действия – оказывается производным и вторичным по отношению к их существованию в качестве элементов тех или иных диспозитивов власти и даже, быть может, маскирующим их действительное происхождение, их «генеалогию» и их действительный статус и подлинную роль в стратегиях власти. И располагай мы такой возможностью, можно было бы попытаться продемонстрировать это скандальное для психологии обстоятельство в отношении многих, если не большинства, самых, казалось бы, «твердо установленных» в этой науке вещей.
А из этого, далее, – и именно в силу того, что «объекты» эти берутся, а лучше сказать: «выставляются» самими науками и практиками в качестве якобы уже изначально предстоящих им, естественных и автономных в своем существовании объектов, – именно в силу этого и сами развертывающиеся по отношению к этим «объектам» исследования и практики также оказываются «втянутыми», вовлеченными в осуществление стратегий власти, «захваченными» властью и ее «диспозитивами», а честнее было бы сказать: позволяют власти проделывать над собой такое, вступая с нею в заинтересованный сговор и давая согласие на нее работать.
Причем «изнутри» самих наук или практик – опять же: вопреки их базовым мифологемам, или «идеологемам» и, прежде всего, фундаментальной ценности и идеалу – «научного познания», а заодно и основанию для понимания эффективности практики, – идее «объективной истины», ориентация на которую позволяет якобы науке и практике достигать «свободы от» власти, – сами позитивные науки за счет, через развертывание своих предметных исследований принципиально не могут не только «извлечь» себя из этой «повязанности» властью, из ее сетей, но даже, как мы можем в этом снова и снова убеждаться, даже просто отдать себе в этом отчет и принять это всерьез как некий критически важный факт. А не сумев сделать этого, они, вопреки своим прекраснодушным убеждениям, каждым своим шагом продвигаются не к «свободе» от власти, но, напротив, ко все большей своей «встроенности» в диспозитивы власти.
В силу чего они не только не являются «объективными», но и не могут стать таковыми – как бы парадоксально это ни звучало, – не переставая быть тем, что они есть (то есть частями «диспозитивов власти»), не изыскав возможности для своей радикальной трансформации.
Но для этого они и должны были бы выполнить тот «генеалогический» анализ (или» деструкцию», или «деконструкцию») своего «объекта», образец которого дает Фуко в своей Истории сексуальности», анализ, который, как я говорил, и должен вести к радикальной трансформации самой исследовательской мысли, трансформацию, как я говорил, «катастрофической», нарушающей этой мысли непрерывность. Трансформации, стало быть, предполагающей ее – этой мысли – готовность «начать все сначала» и на совершенно иных основаниях.
Готова ли к этому «психологическая» мысль? Если бы не недостаток места, следовало
