является), должен браться как практика, по возможности, во всей ее полноте. Что должно означать – как теперь понятно – не только то, что практику эту с необходимостью нужно брать со всеми ее внутренними, собственно психоаналитическими, психотехническими, «потрохами» (включая – уже в этом их качестве – и те самые, совершенно «несостоятельные» с точки зрения обычных критериев проверки на истинность, психоаналитические теоретические построения, которые внутри самой психоаналитической работы как раз и выполняют определяющую весь ход этой работы – а стало быть, и тот опыт, проходя через который пациент (как, впрочем, и терапевт) претерпевает соответствующую трансформацию – функцию, – инструментальную, психотехническую функцию) – во всей полноте, стало быть, не только в этом, скажем теперь – собственно «психотехническом» – смысле, но и в смысле «встроенности» самой психоаналитической практики в более широкие рамки соответствующих диспозитивов власти.
«Короче говоря, – продолжает Фуко, – идея этой генеалогии состояла в том, чтобы понять, каким образом индивиды приводились к тому, чтобы осуществлять на самих себе и на других некую “герменевтику желания”, для которой сексуальное поведение этих индивидов, без сомнения, было удобным случаем, но, конечно же, не исключительной областью. Стало быть, чтобы понять, как современный индивид мог получать опыт самого себя как “субъекта сексуальности”, необходимо было выявить сначала, каким образом западный человек в течение веков приводился к тому, чтобы признавать себя как субъекта желания».
Здесь мне придется закончить чтение Фуко. И попытаться в заключение буквально в нескольких фразах обозначить тот позитивный ход Фуко в обсуждении проблемы «нормы» и «отклонения» – не только «нормы» человеческой сексуальности, но и «нормы» человека и человеческой жизни вообще, – который был намечен им в небольшом по размеру интервью, которое незадолго до смерти он дал одному американскому «голубому» журналу.
По своему внутреннему содержанию это – очень личное и открытое интервью, потребовавшее от Фуко, надо думать, мужества и свободы – действительной внутренней свободы. Он, конечно же, прекрасно понимал, почему журналист именно к нему обратился со своими вопросами о гомосексуальности – понятное дело не потому только, и даже: вовсе не потому, что Фуко – автор пусть и «нашумевшей», но нашумевшей скорее «за глаза» книги, ибо вряд ли бы нашелся хотя бы один читатель этого журнала, который эту книгу прочел (из характера задаваемых журналистом вопросов можно заключить, что и он едва ли дал себе труд всерьез ознакомиться с ней!); и не для того даже, чтобы использовать уникальную возможность получить от самого автора доступное для широкой публики и вместе с тем авторитетное изложение основных его мыслей и взглядов. Ясное дело, что, прежде всего – потому, что Фуко сам есть «особый случай», или «экземпляр», гомосексуала и, тем самым, его рассуждения на эту тему должны обладать для читателей особой «пикантностью», а вместе с тем, поскольку случай Фуко – это случай особого, выдающегося человека и к тому же еще – философа, обладающего огромным авторитетом в интеллектуальном мире, то самая «демонстрация» его в качестве представителя этой «отверженной» части рода человеческого должна способствовать «самоутверждению» каждого гомосексуала как в своих собственных глазах, так и в глазах общества (установка, которая пронизывает, чтобы не ходить далеко, недавно вышедшее у нас в переводе «Жизнеописание ста наиболее выдающихся (так!) геев и лесбиянок» всех времен и народов, где Фуко, кстати, отводится весьма почетное место «под нумером тридцать вторым» (!?) сразу вслед за Марселем Прустом).
И до поры до времени забавно – но с какого-то момента это начинает вызывать тоску и даже раздражение, – как собеседник Фуко маниакально упорно пытается снова и снова повернуть беседу на эту наезженную дорожку. С Фуко, правда, этот номер не проходит, и он так же упрямо гнет свою, совершенно перпендикулярную линию.
А линия эта состоит в том, чтобы дать понять – не своему собеседнику уже даже: с какого-то момента Фуко приходится махнуть на него рукой, но – читателям, нам дать понять, что действительная проблема состоит тут не в том, чтобы добиться «равноправия» для гомосексуалов, не в том, чтобы заставить общество признать право на существование – и именно как «нормальных» – существующих форм гомосексуальных отношений, соответствующих форм жизни, не в том, стало быть, чтобы доказать, что они, эти существующие формы гомосексуальных отношений» такие же нормальные, как и гетеросексуальные, но в том, чтобы понять, наконец, как это ни парадоксально на первый взгляд, нечто прямо противоположное: что существующие формы гомосексуальной жизни – глубоко ненормальные и даже – патологические, больные, нездоровые
