медитацию или, в конце концов, мыслю, я могу надеяться на то, что внутри этого и через это я смогу пройти в такую «точку» или в такое «место» – место, как мы говорили, своей абсолютной незаместимости, место, где я могу родиться в том самом декартовском мире свободы, где «всегда еще ничего не случилось», и где мне – именно мне! – «всегда уже есть место», и где, наконец, бог – мой бог! – «всегда невинен», – где я могу родиться, иначе говоря, в качестве свободного духовного существа, – почему тут – в искусстве, в медитации, в мысли – это все возможно, и почему формой такой жизни, такого духовного поиска – ничуть не хуже (вот она – новая «печка», от которой предлагает нам «танцевать», от которой только и соглашается «танцевать» в понимании «человека» и его «нормы» Фуко!), нежели слушание Бетховена, видение Ван Гога, чтение Пруста или самого Мераба Константиновича, – не может быть, не может стать… – вот только – что? – сказать все то же слово «сексуальность», «сексуальные отношения», или даже «близость», или что- нибудь в этом роде уже как будто бы тут и язык не поворачивается, – а собственно – почему?! Почему, – по сути, вопрошает тут Фуко, – мы пришли к тому, чтобы считать чем-то невозможным, несуразным или даже кощунственным это? Хорошо, назовем это «любовью», «дружбой»…
То, что мы начинаем тут искать слова и не находим их – слова, единственно адекватные и точно соответствующие тому, о чем мы тут начинаем говорить, – это, конечно же, не случайно: другого и не может быть. И по двум причинам.
Во-первых, в силу того, «о чем» мы тут пытаемся, должны говорить. А говорить мы должны о действительно новых формах жизни. Которых не было – никогда и нигде – прежде и даже: не могло быть! Которые, с точки зрения всего того, что в качестве таковых было известно и называлось соответствующими именами прежде, были невозможны и немыслимы. А появись – с необходимостью оказались бы для нас по ту сторону всего, что мы готовы были бы, могли бы себе позволить признать и принять в качестве таковых, признать, исходя из своих представлений о том, что это такое есть, чем это вообще может и должно быть, дабы не переставать быть тем, что оно есть, чем до сих пор оно было, дабы оно вообще еще могло бы называться тем же, прежним словом: «сексуальность», положим, или даже и «дружба».
Больше того, говоря поразительными словами Мераба Константиновича, сказанными им в связи с Декартом, в связи с декартовым пониманием «свободы» или, точнее: в связи с пониманием феномена картезианской свободы» (а стало быть, – и мысли», но также и «поступка», или «судьбы», или «любви» – любого из феноменов собственно человеческой, духовной жизни), – говоря этими странными словами Мераба Константиновича: то, о чем мы должны тут начать говорить, – это нечто, чего в некотором смысле не только нигде и никогда не было прежде, но также и нигде и никогда не будет и даже: нечто, что вообще «не есть»! Именно так – в такой «неправильной», или, опять же: «ненормальной», грамматической форме – следует говорить тут, «правильно» говорить тут: «то, что не есть». Здесь уже «норма» и «правильность» встают «поперек дороги» мысли – внешняя «нормальность» и извне диктуемая речи «правильность».
«Нормальность» и «правильность», внешние по отношению к самому акту свершающейся мысли, извне предписываемые ему – чем? – только, конечно же, не другой мыслью, ибо не только мысли невозможно ничего предписать извне, но и мысль ничему (и прежде всего – другой мысли!) не может ничего предписывать (и прежде всего – «норму», некое «так должно быть»!).
Тут, кстати, и для Мераба Константиновича и для Фуко лежит «основание» для утверждения принципиальной невозможности для мысли быть «ангажированной», или, что то же, иметь непосредственные последствия, или «порождать» что бы то ни было, кроме самой же – другой – мысли.
«Свобода, – как мы помним, – “порождает” только свободу»! Другую и, быть может, – «большую» свободу. Мы, конечно, помним эти невероятные слова Мераба Константиновича!
Все это сопряжено с тем или есть только другая сторона того, что в рамках этой развертываемой Фуко «Истории сексуальности» происходит радикальный пересмотр самого понятия «нормы».
То понимание «нормы», к которому нас подводит Фуко, по существу «перечеркивает» прежнее. Причем – что решающе важно – перечеркивает не прежнее даже «содержание» этого понятия, не прежнее понимание «нормы» чего-то – скажем, той же сексуальности – по ее содержанию, по ее конкретному культурно-историческому содержанию (положим, той же «сексуальности» – как гетеросексуальных отношений в моногамном браке), – но перечеркивает самое понятие «нормы», «нормы вообще», – вне зависимости от того или иного конкретного, культурно- исторического ее «содержания», – «нормы», стало быть, не только «прежней» и даже «всякой», но «нормы»
