Но тут появились два других игрока, и я понял, что никто меня облапошивать не будет. Один из них был Кафферти, а с ним — человек, которого звали Джимми Боун, по профессии мясник. Он и по внешнему виду был мясник — круглолицый, краснощекий, с пальцами толстыми, как сардельки. И вид у него был свежевымытый. У мясников, хирургов и рабочих на бойнях часто бывает такой вид. Им хочется выглядеть чище, чем чистые.
Теперь, когда я думаю об этом, мне вспоминается, что и у Кафферти был такой же вид. И у Эка. И у Тэма, который постоянно мыл руки, и от него несло лимонным мылом. Или же он разглядывал ногти и выковыривал из-под них грязь. По его одежде этого ни за что не скажешь, но он патологический чистюля. Теперь я понимаю — хорошо быть умным задним умом! — что братья Робертсон были недовольны Кафферти. Да и мясник не выглядел счастливым — ему явно не хотелось играть. Он все время сетовал, что у него и так большие долги, но Кафферти и слышать ничего не хотел.
Мясник был паршивым игроком. Если ему приходила плохая карта, на лице его появлялась гримаса, а если карта была хорошая, он нервничал и шаркал под столом ногами. По мере того как игра продолжалась, становилось очевидно, что между Робертсонами и Кафферти существует какая-то взаимная неприязнь. Кафферти все время жаловался, что бизнес идет плохо: все делается медленно, затраты себя не оправдывают. Вдруг он резко повернулся ко мне и хлопнул меня рукой по тыльной стороне ладони:
— Ты сколько покойников видел?
В обществе Кафферти я старался выглядеть еще большей сорвиголовой, чем обычно, что достигалось главным образом напускным спокойствием.
— Не очень много, — сказал я (или, может, что-то в этом роде, но с изрядной долей небрежности).
— Да хоть одного-то видел? — не отставал он. Ответа он не стал ждать. — Я вот видел десятки. Да, десятки. Но и это еще не все, Черный Ангус. Многих из них я убил собственными руками.
Он убрал руку, откинулся к спинке стула и замолчал. Следующая сдача прошла в тишине. Жаль, что здесь нет Мо, подумал я. Она умела его успокаивать. Он пил виски из бутылки, прополаскивал рот, прежде чем громко проглотить. В трезвом виде он был непредсказуемым. В пьяном — опасным. Потому-то он мне и нравится. Я даже почти им восхищаюсь. Он получает то, что ему нужно, не чураясь никаких способов. В такой целеустремленности есть что-то притягательное. И конечно, я в его обществе становлюсь уважаемым человеком — уважаемым теми людьми, которые в иной ситуации назвали бы меня самодовольным снобом и, как говорил обо мне один человек, «взбесившимся куском дерьма». Кафферти не понравилось, когда я сказал ему, как меня называют. Он нанес этому человеку визит.
Что заставляет его проводить со мной время? До этого вечера я считал, что он увидел огонь в моих глазах. Но теперь я знаю, что это не так. Я был еще одним средством достижения цели. Окончательной, горькой цели.
Я пил водку. Поначалу с апельсиновым соком, потом чистую, но всегда из стакана и всегда со льдом. Робертсоны пили пиво. Между ними на полу стоял ящик с бутылками. Мясник пил виски, когда Кафферти снисходил до того, чтобы налить ему, и несчастному мяснику этой милостыни не всегда хватало. За несколько минут я проиграл двадцать фунтов, а через четверть часа — шестьдесят. Кафферти снова положил свою руку на мою.
— Если бы я не появился, — сказал он, — они раздели бы тебя догола.
— Я не мошенничаю, — сказал Тэм Робертсон.
У меня было такое чувство, будто Кафферти давно ждет от него каких-то слов. Но Кафферти ухмыльнулся Тэму Робертсону и взял свои карты. Несколько минут спустя он снова затянул прежнюю песню.
— Я много кого убил, — сказал он, вперяясь в меня взглядом, но голосом обращаясь к Робертсонам. — И все эти убийства были оправданны. Это были люди, не отдававшие мне долги, причинявшие мне зло, картежные шулера. Я смотрю на это так: каждый понимает, на что идет. Разве нет?
Поскольку другого ответа у меня не было, я согласился.
