изваяния простирали длани. Все предметы, живые и неодушевленные, функциональные и декоративные, выглядели бесподобно, включая белую комнатную собачку, приветственно очнувшуюся от дремы.
— Поздоровайся, Боткин, — сказала Карлотта.
Пфефферкорн нагнулся почесать песика за ухом. Судя по шелковистой шерстке и приятному запаху, за собакой трепетно ухаживали. Собачью шею украшала призерская лента. Пес опрокинулся на спину, и Пфефферкорн погладил ему пузо. Животное радостно тявкнуло.
Чувствуя, что этого ждут, Пфефферкорн попросил экскурсию по дому. В сопровождении пса, рысившего за хозяйкой, обошли комнату за комнатой. В подвале осмотрели бассейн, который Билл ежедневно переплывал сотню раз. В домашнем театре Пфефферкорну вручили тяжелый, как словарь, дистанционный пульт, поднимавший и опускавший занавес. Заглянули в танцзал, где четыре вечера в неделю Карлотта занималась с партнером-профессионалом, и музыкальную гостиную, забитую всевозможными инструментами, хотя ни один из супругов де Валле не обладал даже относительным слухом. На клавесине стояла фотография Боткина, запечатлевшая получение призерской ленты.
Завершилась экскурсия на третьем этаже в помещении, которое Карлотта назвала оранжереей. Серебряный сервиз и блюдо сэндвичей без корочки приглашали к чаепитию.
— Ты, наверное, проголодался, — сказала Карлотта.
— Перекусил бы, — сказал Пфефферкорн.
Присели.
— Что это? — спросил Пфефферкорн. — Куриный салат?
— Гусиный паштет.
— Угу, — с набитым ртом проговорил Пфефферкорн. — Как бы оно ни называлось, это объедение. — Он взял второй сэндвич. — Но каждый день так есть нельзя. Разнесет до четырехсот фунтов.
— Приучаешься к умеренности, — сказала Карлотта.
Пфефферкорн усмехнулся. В этом доме пока мало что соответствовало слову «умеренность».
— Как ты умудряешься содержать дом в чистоте? Наверное, уйма слуг?
— Знаешь, все не так страшно. Кроме Эсперанцы еще есть дворецкий, но теперь я, пожалуй, его отпущу.
— Да брось ты. Одна служанка на весь особняк?
— Очень работящая. И потом, во многие комнаты я даже не заглядываю. Ты еще не видел гостевое крыло.
— Уволь. Я уходился. — Пфефферкорн потянулся за третьим сэндвичем. — Обжираюсь как свинья.
— Угощайся.
— Они маленькие, — сказал Пфефферкорн. — А я не ел с завтрака.
— Чего ты оправдываешься? — Карлотта отщипнула кусочек сдобы. — Вот
Карлотта встала, потянулась и отошла к окну. На контражуре она смотрелась изящным силуэтом, и Пфефферкорн вдруг до боли отчетливо припомнил, как сильно любил эту женщину. Время сердобольно сгладило юношеские рубцы, шрамы от встречи и слияния несовместимых характеров, и сейчас он видел только воплощенную женственность, какую искал в первых любовницах и бывшей жене. Всё было не то. Да куда им? Ведь он сравнивал их с нею. Отложив сэндвич, Пфефферкорн подошел к Карлотте.
Окно смотрело на каменную террасу, с которой открывался вид на угодья, запутанностью и размахом под стать особняку. Просматривались массивные глиняные стены и темно-рыжие крыши флигелей.
— Вот оно все, — сказала Карлотта.
— Прекрасный дом.
— Нелепый.
— Ну, может, капельку.
Карлотта улыбнулась.
