– Вы – свободные люди!
Поворачивали головы. Трудно, медленно; казалось, шеи заржавели. Всматривались. Прислушивались. Во взглядах гас лихорадочный блеск. Румянец сползал с запавших щек. Улыбка оставляла губы: сухие, обметанные коростой. Рассудок включался с трудом: так встает человек с глухого похмелья. Где я? Кто я? Вчерашний карнавал – оборотень. Сдирался цветастый фантик, конфета горчила, била в мозг глухой мутью.
– Ваша свобода ничем не ограничена!
Гасло солнце. Скрывалось за тучами. Отрубленной головой падало за горизонт, в корзину темноты. Кипящий свинец пожирал остатки света. Золото, пурпур; рвань, дерюга, грязь. Пылинки, еще миг назад плясавшие в луче, сворачивали танец. Качались, надышавшись дурманом сумерек, искали опоры. Не найдя, шли на дно, тонули в омуте бесконечного вечера.
Нет солнца. Для нас – нет.
И для вас тоже.
– Мы уходим! Оставляем систему! Вы свободны!
По улицам брели нагуали. Пумы, ягуары, оцелоты. Выбирались из подвалов, спускались с чердаков. Протискивались между прутьями сточных решеток. Прыгали на асфальт из растворенных окон. Тощие: ребра наружу. Шерсть слиплась в колтуны. Бока глубоко ввалились, в уголках глаз – желтые озерца гноя. Часть торопливой рысцой вливалась в предместья, оставив джунгли. Голод – не тетка: гонит на охоту плетью-семихвосткой. Даже в поисках добычи нагуали старались не уходить далеко. Ждали, когда придет час вернуться.
Дождались.
Шли между истощенными людьми. Походя терлись о самых слабых. Искали своих. Когда находили, ложились рядом. Прижимались, фыркали; клали головы на колени.
– Плен – это ошибка! Плена не было! Плена нет!
Над домами, над крышами, взгромоздившись на воздух, серый как бетон, стоял молодой офицер. Выправка. Безупречность. Убедительность. Голограмма, богатая тетка, давала фору бедной сиротке- реальности: офицер выглядел более настоящим, чем заторможенные тени внизу. Трансляция шла без перерыва. Фигура колосса. Голос урагана. Жесты лидера. И не было спасения от лавины, погребающей остатки эйфории; даже в солнце, которое сгинуло, едва прозвучало первое слово – нет, не было.
– Вы свободны!
Свободен, подумал Тизитль. Плен – ошибка.
Я свободен.
Что я держу в руке?
В кулаке был зажат нож. Минутой раньше Тизитль что-то втолковывал Золину Мойолехуани, размахивая ножом, как дирижерской палочкой. Он не помнил, о чем говорил. Наверное, о чем-то важном. Золин лежал ничком, головой на крышке канализационного люка. У Золина был голодный обморок. Какая разница? Тизитль нуждался в собеседнике, верней, в слушателе; остальное – ерунда. В каждом четвертом случае эйфория вызывает приступы неконтролируемой болтливости. Тизитль знал про эйфорию все – в теории. Вот, узнал на своей шкуре.
Тошнило. Хотелось лечь и сдохнуть. Тизитль тронул кончиками пальцев шею Золина. Живой, зараза. Пульс слабый, но отчетливый. Не повезло: выкарабкался. Тизитль вспомнил, как хотел зарезать парня. Если бы он мог, он бы рассмеялся. Сейчас зарезать Золина означало – сделать дураку подарок на день рождения.
В личном деле Тизитля стояла отметка: «Не склонен к депрессии». О да, вздохнул Тизитль, пряча нож. Не склонен. Пока не наклонят и не отымеют по полной, во все дырки. Злость помогала, служила костылем. Тизитль злил себя, давил на примитивные раздражители – Золин, брань, насилие – понимая, что усилия тщетны. Злость выгорала, едва занявшись: костер под ливнем. Ткни прокаженного иглой в ягодицу; выясни, что боль для него – пустой звук…
– Мы уходим! Оставляем систему! Вы свободны!
