откажется? Ты бы вот отказался? То-то… Не, понятно, что и реальных злодеев ловить надо, так ведь гоп- стоп только по горячим следам и раскрывается. А не получилось по горячим — все. Из-за несчастных двух кусков и звонилки никакой тебе мент весь район шерстить не станет. А тут ты, красивый, нарисовался, хрен сотрешь. Так что, на полицию, сынок, зла не держи. Бабок жалко, да. Но отбашлять надо было. Именно отбашлять, а не поднимать шум — журналистов там подтягивать, с прокураторой и ОСБ бодаться. Во- первых, бесполезно. А во-вторых… В этом большой смысл есть! — Бурыба-старший назидательно покачал перед носом сына указательным пальцем. — Ведь, что главное — если вдруг и вправду где-нибудь накосячишь, всегда есть возможность отмазаться. По этой самой схеме, отработанной годами. По этой схеме вся страна живет. Понял?»
Колька ответил, что понял. Тогда он и на самом деле сердцем внял несложной отцовской истине: какова бы ни была существующая система, ни в коем случае нельзя пытаться вырваться из нее. Это
Казарма негромко гудела — почти никто не спал, рядовой состав, кто во что горазд, обсуждал сегодняшнее происшествие. Младший сержант Бурыба в очередной раз перевернулся с одного бока на другой. Никак не шел к нему сон. Под закрытыми веками крутились, мешаясь друг с другом, царапая сознание, обломки воспоминаний: и старых, и совсем недавних. Вот его, зеленого новобранца, «старшие товарищи» учат жизни, сажают, не за какую-то провинность, а в профилактических целях на «невидимую табуретку» — заставляют с прямой спиной присесть как можно ниже и держаться в этом положении; он держится, изнывая от чугунной кровяной боли в коленях, уговаривая себя: «Здесь так принято, надо перетерпеть, ничего, будет и на моей улице праздник, как придет время…» Вот ему снова семнадцать лет, он в подвальной камере тихо умирает от ужаса безысходности… Вот он, мимо проходя, отвешивает рядовому Евгению Сомику чувствительный пендель, просто так, без злобы и без удовольствия, потому что «так надо», чтоб не забывал, салага, куда попал… Вот прохаживается вдоль строя только что прибывших в часть новобранцев, в числе которых находится и Коля Бурыба, старшина Нефедов, важно вещающий: «Всем к завтрашнему дню сдать деньги на новый линолеум. Кто сколько может! Дело добровольное, но не жидитесь, вам ведь тут жить, а у части денег нет… А тех, кто больше других сдал, я, парни, не забуду. И тех, кто не сдал, отмечу особо…» И Коле Бурыбе, как и остальным новобранцам, конечно, все понятно про этот линолеум; они перемигиваются, ухмыляются, да и сам старшина в конце своего выступления не удерживается от хитрой улыбки…
И режущим рефреном врывается в эти обрывки звонкий от презрения и ярости голос Гуманоида: «Вы подобны воронам… Только и можете галдеть и вырывать друг у друга куски…»
И отчаянно скрипит сокрушаемый металл, и вспучивается и разлетается комьями потревоженная земля…
Бурыба в очередной раз поежился, когда перед ним снова вспыхнуло невероятное сегодняшнее происшествие. И опять застучала в его голове речь Гуманоида, для которой акт уничтожения старой спортплощадки послужил этаким гигантским пылающим восклицательным знаком. И опять появилось это странное чувство, которое (что нетрудно было заметить) коснулось и Кинжагалиева, и Кисы, и Мазура… и еще многих парней-сослуживцев сержанта Бурыбы. Чувство, что все происходящее вокруг, такое обыденно-привычное и понятное, на самом-то деле ненормально и неправильно… Что окружающая действительность может быть и даже…
«Да к черчу это! — разозлился на самого себя Бурыба. — Нормально-ненормально… Какая разница? Живем же, и ладно! На каждый пенек не вспрыгнешь, каждую дырку не заткнешь…»
Однако уснуть у него все равно не получилось.
По пути от каптерки к казарме рядовой Саня Гусев принялся насвистывать. Разговор с товарищами по
