– Ян, не надо про трупы…
Я обернулся через плечо, растирая шею рукой.
– А что ты с ними не поделил?
Войцех подошел ближе с обреченной решимостью признаться.
– Ян, я тебе, как брату скажу… ты только не говори никому.
– Договорились.
– Отец мой пил сильно… пока не помер с перепоя. Он меня, когда я совсем пацаном зеленым
был, с бабушкой больной запер и ушел – за дверь ушел и в запой на трое суток. А бабушка в ту же
ночь скончалась. Так я с ней все время один взаперти был. И мне все по ночам казалось, что встает
она… ходит и зубами стучит. Были у нее зубы такие… челюсть вставная. Она меня пугала в шутку,
челюсть в руке зажимая и стуча… а я не в шутку пугался. И вот мне все виделось, что она встает в
темноте, челюсть в руку берет и – стучит… около моей шеи зубами клацать начинает, только я
глаза закрываю.
– Вот как…
– Только не говори никому, Ян.
– Сказал же, что не скажу.
– Стыдно мне, Ян.
– А что стыдно?
– Что отец такой, стыдно.
Травмированный мне братишка достался – да не беда, вылечим.
– Ему стыдно должно быть, а не тебе – он сволочь, а не ты.
– Только меня его делами люди клеймили. Все думали, что я такой же, как он. А я не такой, Ян.
– А дураки все. Людям, какую мысль в голову вобьешь, такую они и будут думать. Я вот им про
себя такую чушь порой плел, выставляясь черт знает в каком свете… и ничего, – во все, как в
чистейшую правду верили. Такое они себе в головах обо мне мнение низкое или высокое
выстраивали, внимая моим легендам и взирая на мои справленные доказательства. Судили обо мне,
опираясь, на мое поддельное прошлое, кишащее придуманными предками и пристанищами. А я
что? Какой есть, такой и есть, – в какую бы личину не облачался, какими бы бумажками людям в
лицо ни тыкал.
157
– А какой у тебя отец, Ян?
Я спустил с плеч куртку и показал Войцеху светлые шрамы, оставившие следы на руках и
лопатках. Поляк свел мощные плечи, словно мой отец и ему по спине прошелся.
– Это он тебя так?
– Он. Проводом. Видишь, от штепселя след остался? Чуть шкуру с меня ни спустил.
– А за что?
– За вранье. Не терпит он вранья. Честный он очень. Такой же честный, как жесткий.
– А зачем ты такому отцу врал?
– Я выживал, Войцех… только выживал. Он считал, что его сын должен вырасти
сверхчеловеком. А я не справлялся. Я, вырастая, становился “волком”, а не человеком.
– Ты стал сопротивлялся?
– Я долго ждал своего часа, долго терпел его. А когда вошел в силу, – стал с ним воевать. Он
жестоко бил меня, Войцех. Он вбил мне в голову жесткие установки… только он же их из моей
головы и выбил.
– Ты его избил?
– Нет. Просто, когда он меня проводом выпороть решил… я тогда провод у него из рук вырвал и
ему под ноги швырнул. Сказал, что – хватит у него духа убить меня, – не хватит сил.
– А он что?
– С тех пор меня и пальцем не тронул. Но смотреть на меня стал, как на покойника пропащего.
С тех времен мне никто ничего добровольно не давал, и я все брал своей волей, выбивал своей
силой. Отец мне свободу предоставил, и я на волю вырвался. Только воля моя болотом бедности и
бесприютности была. Я добивался всего, что мне требовалось, но такими средствами, что…
– Не далек от тюрьмы был?
– От тюрьмы – далек, а от утраты человеческого облика – близок. Я не только сильным стал, но
и рассудочным, и скрытным. Меня школа жизни так закалила, что меня по закону наказать никто не
мог… и не по закону – никто не мог. К совершеннолетию я готов был окончательно в себе человека
убить и выживать только “волком”. Но меня армейцы под руки взяли и отправили черт знает куда,
стране служить. Я им не сопротивлялся особо – мне все равно было. Я был уверен, что и на краю
света свой кусок урву, а ничего другого мне и нужно не было. Когда я к командиру своему попал, –
никого я не боялся, никому не верил. А командир у меня умный был. Быстро он понял, кто я
такой… и быстро мне человеческий облик вернул.
– Как ему удалось с тобой с таким совладать? Так, как с человеком, с тобой обошелся, да?
– Нет, Войцех… не так, как с человеком. Особенный он был, командир мой. Зверей он приручал
диких – даже хищных. И меня – приручил. Точь-в-точь, как зверя, – кнутом и пряником. Мне ж
пряники всегда по душе были. Только меня ими судьба не баловала никогда – не давала она мне
их… вот я их у нее и отбирал. А командир мой доказал мне, что, служа ему, я – заслужить могу. Я и
стал стараться изо всех сил.
– Ты что, серьезно, Ян?
– Еще как.
– Я думал, ты на долге, на Отечестве, сдвинут совсем.
– Я сначала ему лично служил – ему одному. Любил я его сильно так, что чуть не богом считал,
– мечтал таким же, как он, стать. А в стране я, Войцех, как и в людях, тогда одну добычу видел.
Мне позже командир объяснил, что он стране служит и я должен – стране служить. Сказал, что не
знаю я ее, просто. Посадил меня на коня верхом и повез в лесные чащи. Показал он мне ее во всей
красе и сказал, что она такая же, как он, – такая же суровая и справедливая. Я его отцом считал и
страну через него Отчизной считать стал.
– Обработал он тебе голову… А он с тобой одним так возился?
– Со всеми возился – и с офицерами, и с солдатами… и со зверями. Сказал же – особенный он
был. Добрый.
Агнешка подняла голову, споткнувшись.
– Вольф, как может быть добрым человек с хлыстом?
– Так же, как и злым. Такой командир был, что я только и мечтал с ним служить остаться.
158
Войцех поднял бровь, задавая вопрос всем видом.
– Что ж не остался?
– Он сказал, что мне в разведке место. Я с ним спорил… и под конец – согласился. А другой
командир мне еще четче разъяснил, что иного пути у меня просто нет. Я под его крылом и исчез с
лица земли. Он меня обучил, облачил в чужую шкуру и в бой бросил – в темноту, в тишину
борьбы, о которой никто ничего и не знает. Был я у него во все дыры затычкой до тех пор, пока…
– Пока Агнешку не встретил?
– Точно, Войцех.
– А у меня все не так было, Ян… Ничего такого хорошего у меня не было… и такого плохого –
не было. Мой отец меня никогда не бил, хоть и пил сильно. Он не блистал особо ничем, но добрым
был в глубине души. А матери я не знал никогда. Она меня знакомым людям на время отдала и
пропала навсегда. Эти люди меня заморили, испугались, что я помру, и стали искать отца. Мой отец
точно не знал – его я сын или нет, но все равно меня взял. Пожалел просто и приютил.
– Знаю я, Войцех, про тебя все. Пробивал я тебя подробно.
– Все знаешь?
– Все важное.
– А знаешь, что я заморышем был?
– Нет.
– А веришь?
– Я не верю – я или знаю или нет.
– А ты посмотри – у меня все ребра кривые.
Я с ухмылкой прощупал рукой его грудную клетку… и с горькой усмешкой окинул его
взглядом.
– Верно… кривые.
Войцех замолк, видно, что-то вспомнил и задумался. А Агнешка подняла голову и посмотрела
на меня широко открытыми глазами.
– Ты и про меня все знаешь?
– Да.
– Ужас какой… У меня такое прошлое… Мне так стыдно…
– Тебе должно быть стыдно своего прошлого стыдиться.
Она опустила печальные глаза.
– Меня все так любили… Мы все так друг друга любили… У нас ни беды, ни горести не
было… Только мама всегда так спешила домой, что переходила рельсы в неположенном месте…
Она попала под поезд, и папа этого не пережил… Он заболел, и болезнь забрала его… Только я и
тогда не осталась одна – у меня был парень… и мы любили друг друга.
– Я знаю.
– Ты не знаешь, Вольф, как мне стыдно за то, что моя жизнь была такой легкой, когда у вас с
Войцехом такой тяжелой.
– Хватит глупости говорить. Главное, – живы все, а остальное – не столь важно.
