– А что у папы серые глаза, у мамы серые глаза, а у сына черные, верите?
– Не-а. Не верю.
– Правильно не верите. А что кузнечик слышит ногами, верите?
– Верю.
– А что есть такие утверждения, что их нельзя ни доказать, ни опровергнуть, – верите?
– Верю!
– Умница. А пример привести можете?
– Могу. “Бог создал все”. Ничего не докажешь.
– Хм… А что Бог существует, верите?
– Верю.
А я вот – нет… A propos: я СОВЕРШЕННО не помню тех вопросов, которые задавал он мне двадцать лет назад, когда мама привела меня к нему на тестирование. У меня абсолютная память (бывает абсолютный слух, а у меня – абсолютная память). Я помню все. Помню, что сеансов было четыре. Помню, как была одета мама во время каждого из этих сеансов, и тогдашний коричневый шлафрок сэнсея (с пятном от мороженого на левом обшлаге) тоже помню прекрасно. Даты помню, и соответствующие дни недели помню, и погоду помню – температуру воздуха, атмосферное давление, скорость ветра… А вот вопросов не помню. И совершенно не помню своих ответов.
…Может быть, он ищет гёделевские вопросы (приходит мне иногда в голову) – те самые вопросы, на которые нельзя ответить ни “да”, ни “нет”, не погрешивши при этом против истины? Сомнительно. Но если даже он их и в самом деле ищет, то – зачем?.. Он постоянно жалуется, что ему не хватает вопросов. Но некоторых вопросов он не задает никогда. Например, великий вопрос любой современности: “Почему – я?”. Вопрос-вопль. Вся наша Ойкумена стоит на нем, как Петербург на болотах… Довольно трудно, правда, представить себе контекст, в который встраивается этот вопрос. Но какое ему дело до контекста?.. “…мы переходим сейчас в новую фазу культуры, в которой ответом на вопросы будут не утверждающие высказывания, а новые, более глубоко сформулированные вопросы”. Это написал В. В. Налимов в своем философском трактате “Канатоходец”. Не знаю, не знаю. Почему-то все современные философы оставляют у меня впечатление безответственных говорунов. Никакой солидности. Никакой, понимаете ли, обстоятельности. И даже спецтерминология (испытанное оружие классиков) им не помогает – только возрастает протестное ощущение, что тебя, кроме всего прочего, еще и дурят. Что-то кашпировское вдруг обнаруживается в серьезном тексте, что-то чумаковское…
– …Кому это принадлежит?
– Его все равно нет.
– Кому это будет принадлежать?
– Кто первый придет.
Так. Начитанный мальчик. Конан Доила он тоже почитывает. “Обряд дома Месгрейвов”, перевод Д. Лившиц. Но цитирует неточно. Надо было: “Тому, кто ушел” и “Тому, кто придет”…
– В каком месяце это было?
– В летнем месяце.
Надо было: “В шестом начиная с первого”. Но все равно – очень и очень недурственно. Какая смена подрастает. Конкуренция, Боб Валентиныч, конкуренция! Рынок.
– Где было солнце?
– Над елкой.
– Где была тень?
– Под палкой.
– Сколько надо сделать шагов?
– Десять и десять, а потом еще пять и пять…
– Что мы отдадим за это?
– Все, что у нас есть, все и отдадим. Сэнсею вдруг надоел “Обряд Месгрейвов”, а может быть, этот сюжет попросту исчерпал себя, – он вдруг резко поменял тему.
– Голова буйвола, рога его и четыре ноги прошли через окно. Почему же не проходит его хвост?
– Потому что зонтик раскрылся!
– У всех есть родина. Какая родина у тебя?
– Утром я ел рисовую кашу, а на обед будет суп с фрикадельками и блинчики с абрикосовым вареньем.
– Чем мои руки похожи на руки бога?
