– И что? – наконец глухо спросил он.
– И я…
Валериан вздохнул. Отвел глаза. Договорил тихо:
– Я сказал могильщикам, которые со мной шли – закапывайте.
– И что?
– И они землей его забросали, Васильич. Живого. А я не бросал, нет. Я смотрел, но… Что ты теперь на меня уставился так?! Что?
Он запнулся. Посмотрел на Васильева жалобными, мокрыми от слез, собачьими глазами. Пробормотал:
– Вот и он так посмотрел на меня, Алеша. Он это видел все. А может, просто знал. Он ничего не сказал, просто посмотрел. Как будто я не пойму, если сказать. Как будто я не человек, а… Посмотрел, а потом ушел. Вот как ты сейчас. Васильич!
Васильев сплюнул самокрутку на землю, раздавил и, вздернув худые плечи, пошел прочь.
– Ушел, как дурак! – крикнул ему вслед Валериан со слезами в голосе. – Ушел, как будто есть куда идти! Как будто где-то может быть по-другому!
Васильев не ответил и не обернулся.
Над Пятигорском медленно светлело небо, поднималось солнце, пятная стальные ощетинившиеся облака кровавыми метками…
Наталья Анискова. Отсрочка
Хмур и сер был Петроград весной восемнадцатого года. Разорен и непригляден, как избитый в переулке пьянчужка. Опасно, смертельно опасно было выделяться в этой разрухе благополучием. Впрочем, у кого оно осталось, то благополучие?
К примеру, дамочка в шляпке, спешащая по Дивенской, несмотря на муфту, вуальку и ботики на резиновых каблучках, впечатления благополучной не производила: сразу видно было, что не всё у дамочки гладко – торопилась, плечиком нервно поводила. Не променад она совершала на Дивенской.
Матильда Феликсовна Кшесинская, в недавнем прошлом звезда и слава императорского балета, и впрямь вышла не на прогулку. По Дивенской Матильду Феликсовну гнало тайное и безотлагательное дело.
Впервые она услышала об архивариусе более четверти века назад, когда заканчивала императорское театральное училище. Перед выпускным спектаклем воспитанниц-пепиньерок взбудоражила странная история, которой дали совершенно мистическое объяснение.
Спектакль близился, поделены были роли, пошиты костюмы, отработана половина репетиций. Перемен в составе случиться уже не могло, однако… Исполнительница одной из ведущих партий, отличница Карпухина выбыла из спектакля, неожиданно оказавшись в тягости. Заменила Карпухину пепиньерка из кордебалета, Зоенька Филатова. Казалось бы – скандал и конфуз, но дело выходило более житейское, чем загадочное, таковы уж легкомысленные балеруньи. Однако же Карпухина была вовсе не легкомысленна, а педантична и замкнута, тишайшим образом обитала в дортуаре с десятком других воспитанниц и одна нигде не бывала. Не менее странной оказалась замена выбывшей исполнительницы именно Зоенькой, даже в кордебалете не блиставшей. Странен был и победный блеск в глазах Филатовой – будто не везение свалилось на нее, а пепиньерка собственноручно устроила и чужую беременность, и замену. Вскоре меж воспитанниц зашелестел слух: не просто так торжествует Зоенька, а действительно постаралась, есть в Петербурге некий архивариус, способный переписать судьбу человека…
Над этой сплетней даже по-балетному суеверная Маля Кшесинская презрительно хмыкала. Переписчик судеб в Петербурге, надо же! Как бы то ни было, Зоенька посредственно оттанцевала в спектакле, задержалась на пару лет в кордебалете Мариинского, нашла покровителя и сгинула с глаз театральной публики.
Матильда не вспомнила бы этой истории, не заговори пару лет назад о подобном случае великий князь Сергей Михайлович (для света – покровитель Кшесинской, а на деле преданный друг). Рассказывал великий князь полубайку-полулегенду об изменившем судьбу непутевом гвардейском поручике, в одночасье ставшем капитаном.
Вздрагивая плечиком от волнения и оглядываясь по сторонам, Матильда спешила по Дивенской. Вот он, нужный дом. Темного камня, вытянутый кверху, с узкими стрельчатыми окнами, едва не готический собор. Сходство довершали горгульи над водосточными трубами и тяжелая резная дверь с металлическим кольцом.
Матильда взбежала на крыльцо и замялась на мгновение перед дверью. Что, если всё рассказанное об этом человеке, Вениамине Карловиче, – небылицы?.. Упрямо сжав губы, балерина перекрестилась и взялась за кольцо.
«Граждан Романовых» доставили в Екатеринбург весной. Малочисленную партию арестованных – бывшее августейшее семейство да пять человек самой преданной челяди – сопровождал конвой из ста пятидесяти красноармейцев. За окнами щемяще, издевательски пахло свежим, нежным, цветущим.
Поместили Романовых в особняке горного инженера Ипатьева. Солидный каменный дом, на века строенный, напоминал то ли тюрьму, то ли по-купечески украшенный склад. Потянулись тошные дни, проникнутые неизвестностью и непокоем. Алексей – Бэби, как звали его на домашнем языке – тягостно выздоравливал после тобольского падения с лестницы. Быт ипатьевского дома выздоровлению не способствовал. Арестантам выделили три комнаты – спальню, столовую и просторную залу. Княжнам кроватей не хватило, и девочки ночевали на полу. Стол был скуден, открывать окна не дозволялось. Однако житейские неудобства меркли по сравнению с неудобствами моральными. Красноармейцы-охранники нагличали, донимали княжон скабрезными вопросами и
