— нет. Так вот в чем трусость. Вот — в чем корень её?! Выходит, преодолей ты страх смерти, и страх исчезнет? Потому-то эти сильные сволочи и правят миром, неважно где — в жизни или в тюрьме, но они правят. Так… Или нет? Но… в самом ли деле они не боятся смерти? А если не боятся, то есть же что- то, чего они боятся ещё больше? Но чего можно бояться ещё больше смерти? Им, которые хуже него, но при этом всегда почему-то лучше, всегда. Почему? Где же правда?
А может, это он хуже них…
А может, дело не в том, что кто-то сильнее или слабее, а в чём-то ещё.
В чём?
Да какая разница…
Правды-то нет.
Что из того, что звёзды хрустальные, что из того, что за окном сейчас призрачный сказочный лес, что из того, что он копается в каких-то бездонных смыслах, если всё, что случилось, уже случилось.
Сергей бесшумно трясся в жару, отчетливо понимая, что он не может, прожив половину жизни, так пусто и неудачно её прожив, не может после всего, что только что произошло, заснуть, проснуться утром, сойти в Симферополе и спокойно поехать куда-то там отдыхать. Он будет червяком, вошью, не человеком, если встанет утром и забудет. Нет, не забудет. Это будет вспоминаться всегда. Вот раньше были дуэли. Раньше вызывали и дрались… Лермонтов, кто там ещё? Теперь время изменилось… Разве? Что мешает тебе встать сейчас и вызвать его? И убить. И может, он убьет тебя. Что ж, лучше так, один раз, хоть несколько секунд пожить настоящим мужчиной, чем червяком всю жизнь. А ведь и в самом же деле…
И он вдруг почувствовал, что дрожь в теле улеглась. Стало спокойно, нежно и тихо — как случалось, наверное, последний раз у Сергея в глубоком детстве, когда он ещё был бессмертным. И все мельчайшие суставы в нём перестали болеть. Как будто какая-то сила стала медленно и легко поднимать его с гробовой полки. Серафима… Серафим, — вспомнил он слова майора.
Легко, как в юности, он спрыгнул с полки, упруго стал на ноги.
И пошёл…
Пассажиры спали. Но не все. Не спала маленькая пятилетняя девочка, едущая к морю в Крым. Девочка видела из-за плеча спящей рядом матери, что случилось с двумя дядями возле купе проводника, и чувствовала, что одному из этих двух дядей сейчас очень плохо. И что второму из них тоже плохо — но по-другому. Она не знала ещё, что такое унижение и что такое месть, и поэтому не могла ни понять, ни принять ни одну из сторон. Она только ощущала своим маленьким пятилетним сердцем, что этих двух взрослых надо срочно увести назад, в детство, и она брала обоих дядь за руки и вела к себе, говоря им совсем по-взрослому: «Ну вот, вам ещё рано жить у себя, если вы такие большие. Станьте опять маленькими, а потом снова идите во взрослые…» И два дяди, точь-в-точь две большие игрушки, покорно уходили с ней в её безграничную страну.
Не спала и старушка на нижней полке. Во время происшествия у купе проводника она затаилась как мышь, а потом, когда один из мужчин прошёл мимо и скрылся в середине вагона, а второй забрался на верхнюю полку напротив неё, она стала смотреть перед собой с закрытыми глазами и по привычке молиться, и вдруг легко и просто увидела, что дальше случится. Мужчина, которого облили чаем, подходит к своему спящему обидчику, стягивает его за ворот футболки с полки. Тот ничего спросонья не понимает, и мужчина ударяет его полусогнутым кулаком по лицу, ткнув пальцами сразу в оба глаза. Заревев от боли, темноглазый инстинктивно сует правую руку в карман, где у него лежал маленький, купленный на ковельском рынке нож, и, не видя ничего, тыкает этим ножом перед собой.
И с первого же раза попадает Сергею в грудь, и кончик ножа, пройдя между ребер, входит в стучащее сердце Сергея. Темноглазого снова посадят, Сергея похоронят. Узнав об этом, не сможет выносить и родить своего первого ребенка бывшая любимая женщина Сергея, ещё не знающая о том, что беременна, и плачущая сейчас в постели варшавского отеля, куда она поехала по маршруту их несостоявшегося путешествия только лишь потому, что у неё остался билет.
— Господи, Боже ж Ты мой, спаси ж и сохрани их всех, — шептала старушка, с мукой в глазах глядя в прозрачную темноту перед собой, — сохрани ж этих человеков, не ведающих, что творят, и не понимающих, что натворили и что собираются натворить. Спаси ж и сохрани их, грешных, и меня, грешницу, прости, что словечко говорю за них. Спаси, Господушка, их молодые душеньки! Спаси, милый мой Боженька, сохрани их…
Когда Сергей нашёл наконец в темноте спящего на нижней полке темноглазого, схватил его за ворот футболки и со всей силы ткнул его в лицо полусжатым кулаком, то сразу почувствовал, вслед за воплем своего врага, что он и самого себя почему-то ударил, и тоже в глаза, и, закричав от сильной боли — проснулся.
Да, он спал! Он просто забылся в горячечном сне, и то, что он отправился мстить за свое унижение, ему, оказывается, всего лишь приснилось.
Но странное дело — боль продолжалась. Сместившись с глаз на щеку и плечо, она толчками жгла его так, словно кто-то выплескивал ему на эти места стаканы кипятка.
Сергей вновь, во второй раз открыл глаза — на этот раз полностью вернувшись в реальность — и увидел возле себя громадное и темное пятно человеческой головы, в которой светились белки глаз и зубы рта. И услышал:
— Слышь, братан… Братан, слышь?
