его жалком Версале, о недостатках которого ему докладывали послы, о свойствах кирпичной кладки и об отличиях французской глины от марроканской. Султан громко отдавал приказы, указывал, распоряжался и работал в поте лица, горбатясь, как обычный чернорабочий, и Батист заметил, что и шея у него напряжена, как у обычного человека. Он осознал, что может вот сейчас перерубить эту шею мотыгой и тем самым положить конец страданиям пятидесяти тысяч человек. Он чувствовал на себе взгляды Тафари и остальных бокхакса, но все равно знал, что мог бы это сделать одним ударом. Батист закрыл глаза, собираясь с силами, и в тот самый миг, как его мышцы, повинуясь приказу, уже пришли в движение, султан решил, что наработался, и выбрался из ямы, и момент был упущен. Исмаил позволил вымыть и вытереть себя, и все это время взирал на Батиста с загадочной улыбкой. Он кивком подозвал писца и велел ему сходить за свитком.
— «Инженер позволит подходящему для мести моменту уйти несвершившимся». Так здесь написано.
Исмаил громко захохотал.
— Такая возможность выпадает раз в жизни, — сказал он. — Жаль ее упускать.
Батист понял, что султан знал, когда свиток предскажет время для этого испытания, и что он намеренно подставился под удар Батиста. Однако же Батист это испытание провалил, как и все прочие.
Батисту пришло в голову, что он может приостановить убийства, если просто будет строить еще быстрее и лучше, чем прежде. Если султан увидит, что дела продвигаются вперед, как в мечтах, если он будет удовлетворен во всех отношениях, это, возможно, остановит его меч — либо его желание, чтобы этот меч вместо него поднимал инженер. Батист как бы мимоходом предложил возвести новый зал для приемов, где Исмаил мог бы принимать послов и сановников, зал, подобающий тому положению, которое султан занимал в мире, эффектный комплекс, в который будет входить не только банкетный зал, но также большой открытый внутренний двор с двенадцатью павильонами, изукрашенными замысловатыми изразцами и мозаикой. Исмаилу эта идея понравилась. Батист отдался ей без остатка. Он проследил за доставкой мрамора из развалин расположенного неподалеку древнеримского города Волубилис. Плотники делали из древесины оливы заготовки для резных инкрустированных панелей. На стенах красовались восхваления свершений султана, что возвел их. Двенадцать павильонов украшали необыкновенно сложные мозаики, одна великолепнее другой. Комплекс рос быстро, как никакой другой, и султан, регулярно осматривавший его, провозгласил его восхитительным и милым его сердцу. Все то время, что продолжалось строительство, на протяжении зимы и весны, инженер был погружен в него с головой, как никогда прежде. Как он и надеялся, людей умерло немного, и целых шестьдесят дней никто не умирал от его руки. Свиток не покидал своей ниши.
Завершение строительства отметили великолепным пиром, на котором присутствовали губернаторы и послы; они смаковали кухню Исмаила, а развлекали их султанские музыканты и сорок рабынь-танцовщиц. Батист мог лишь представлять себе, какой успех имел этот прием, поскольку сам он провел весь вечер, сжавшись в комок в своей яме. На следующее утро Исмаил объявил, что недоволен, ибо в совокупности комплекс не превосходит суммы своих частей. Султан приказал его разрушить. За неделю триумф Батиста превратился в груду камней и пошел на строительство других зданий. Инженеру предложено было убить шестерых из четырнадцати надсмотрщиков, выполнявших его распоряжения.
— Они не достойны твоего таланта, — заявил Мулай Исмаил. — Убьешь ли ты их для нас, Инженер?
Батист не мог больше ничего придумать. Работал ли он быстрее или медленнее, строил ли он хорошо или плохо, сопротивлялся ли он или поддавался — игра султана продолжалась. Казалось, один лишь свиток может ответить, что произойдет в следующий момент.
Происшествия изменялись, но ничего не менялось. Султанские кони мчались по длинным проходам. Вспыхивали на солнце мечи, и головы летели с плеч, а люди жили и умирали, и здания создавались и разрушались, и все это по монаршьей прихоти. Стены дворца неумолимо росли, метр за метром, толстые и массивные, заполненные плотью и костьми людей, что трудились над ними. Мекнес был воистину великолепен.
— Возблагодарите Господа за ваши страдания, — сказал Батисту священник. — Ибо прекрасно это — пострадать за истинную веру.
А потом однажды утром, когда умер очередной раб и свиток был зачитан, писец прошептал что-то на ухо султану.
— Записи в твоем свитке подошли к концу, — произнес Мулай Исмаил. — Осталась всего одна.
Батист оцепенел.
— Ты не хочешь узнать, что это за запись?
— По правде говоря, — ответил Батист, помолчав немного, — это совершенно неважно, если только она действительно последняя.
Султан расхохотался и объявил, что последняя запись свитка будет зачитана неделю спустя, после утренней молитвы.
Батист вернулся к своим стенам. Он ни на кого не смотрел и не слышал топота копыт. Впервые за все время плена он отказал себе в надежде и отказал себе в отчаянии. Остался лишь конец.
Воскресным утром он услышал пение трубы и звон цепей: это прибыл караван из Салли. Это был уже второй за неделю караван — пиратам сопутствовала удача на охоте. В караване также мешались, как обычно, послы и торговцы с ослами и верблюдами, поднимая тучи пыли, и отцы-тринитарии со своими собранными деньгами и прошениями, а рядом с ними и за ними с трудом тащились новые пленники и их охранники. Плюс сто, минус пять — жуткая арифметика Мекнеса. Батисту не особо хотелось изучать новую жалкую толпу, идущую на погибель, и он бросил в их сторону лишь мимолетный взгляд, а потом снова сосредоточился на новой стене. Но что-то привлекло его внимание. Батист ощутил легкий укол страха и взглянул еще раз, всматриваясь уже более пристально в облако пыли, поднимающееся над караваном. Он пробежался взглядом по лицам.
