— Да. Я собираюсь жить вечно.
— Все мы живем вечно.
— Я уже знаю, что ты мне скажешь. Ты скажешь, что это всего лишь жалкая оболочка и что есть вечная прекрасная душа. Но я люблю эту оболочку! — она подняла тонкую руку, взмахнула ей, вытянула ноги, повела шеей. — Я обожаю эту оболочку и не хочу с ней расставаться. Она мне нравится. Я не хочу оказаться кем-то еще, мужчиной, женщиной с другим лицом или телом, ангелом с белоснежными крыльями. Я хочу всегда быть сама собой!
— Я тоже люблю эту твою оболочку. Так же, как любил бы и любую другую. А как же инвалиды? Слепые от рождения? Уроды? Карлики? Они обречены на вечные муки?
— Обречены… Не знаю. Разве хочется думать об этом?
— Моли бога, чтобы думать об этом действительно не пришлось. Но будь уверена, что рано или поздно придется. Некоторые считают, что ад на самом деле здесь, на Земле. Что в наказание за грехи нам назначено родиться здесь, познать счастье и, неминуемо расставшись с ним, умереть в старости и муках. Я кстати, думаю так же. Но я не боюсь этого. Это прекрасный ад.
— Ад? Ты считаешь, что я в аду? За что? За что я должна умереть в старости и муках?
— Гусеница с ужасом думает о том, что ей придется стать куколкой, и совершенно не верит в существование бабочек. Все внутри нас: и зло, и благодетель. Пожалуй, что и ад у каждого свой. А оболочка, даже самая прекрасная, всего лишь оболочка. Думаю, что собственное представление о себе будет со временем само отражаться в нашем облике. А старость? Душа не меняется. И в семьдесят лет внутри седого старика живет все та же душа конопатого мальчишки, который босым бегал по соседским садам. Просто тело его, как облепленный ракушками корпус старого судна, потеряло уже свой ход, заросли тиной иллюминаторы, и уже не слышно никому, о чем там кричит капитан в капитанской рубке, и сам он уже ничего не слышит, и не знает, что вот-вот лопнет от ветхости паровой котел.
— Я бы в таком состоянии, как это … выбросилась на рифы!
— Многие собирались, но немногие выбрасывались. До самого последнего мгновения люди цепляются за жизнь. Какой бы ужасной она не казалась.
— А мне кажется, что смерть — это так легко…
— Это и страшно. Слишком легко и просто… Особенно, если смерть кажется избавлением от мук…
— А разве смерть не может быть избавлением?
— Может. Избавлением от всего. Но кто тебе сказал, что там ты получишь облегчение?
— Зато я получу его здесь.
— Здесь тебя уже не будет.
— В таком случае, может быть, облегчение получит кто-то другой.
— И после этого ты спрашиваешь, за что я наказана? Ты все еще думаешь, что смерть это легко?
— Все. Все. Все. Не хочу!
— Не волнуйся, это будет очень не скоро.
— Постучи по дереву.
— Да? — услышавший стук бармен выплыл из-за стойки, как корабль из-за пирса, и теперь линкором возвышался над их столом, белый, как айсберг, выше и черный, как ночь, ниже ватерлинии. — Гости желают чего-то еще?
— Гости еще чего-нибудь желают? — спросил он ее.
— Да! — она зажмурилась, улыбнулась. — Гости желают шампанского, одну бутылочку с собой. Колу. Шоколад. И пирожные. И апельсины. И… пока все?
— Все? Ну и, конечно, счет. Вы примете наличными?
— Как вам будет удобно.
— Тогда, пожалуйста, счет.
— Секунду. Вам завернуть все это?
— Да. Пожалуйста. Ну, ты как? Не слишком ли много шампанского?
— Перестань. Завтра я опять буду приличной девочкой. Не пора ли нам оседлать нашего «мустанга»? Надеюсь, он выдержит двоих?
— Он выдержит бесконечное путешествие.
— Ты все еще веришь, что хоть что-то бывает бесконечным?
— Оно будет именно таким. И даже после того момента, когда ты встретишь того, при виде которого твое сердце застучит в два раза быстрее.
— Или умолкнет навсегда?
— На мгновение.
