Таня росла сострадающей девушкой и, поняв, что мы с Витей остались без крыши над головой, пригласила нас к себе на дачу. Родители у нее уже уехали в Москву. Она тоже собиралась домой, в огромную, всегда полутемную квартиру в Армянском переулке. Поэтому угостить она нас ничем не могла. В холодильнике оставалось только слегка подкисшее «Можайское» молоко. С некоторым сомнением Волкова сказала, что молоко пил папа, и вроде ничего, обошлось. Танин папа был известным художником, а тогда я еще не знал, что желудок художника сильно отличается от желудка обычных людей, даже из смежных творческих профессий. У художника он на порядок крепче.
Витя объявил, что отправляется жить дальше на дачу к академику-химику Колотыркину, чей старший сын Ваня был его другом с детских лет. А я, поняв, что ночные катания сорвались, решил возвращаться в Москву вместе с Волковой на электричке, не подозревая, какая взрывчатая смесь образовалась у меня в желудке от сочетания болгарских консервированных мясных голубцов и слегка подкисшего «Можайского» молока. Что-то вроде алюминиевой пудры и селитры, но с замедленным действием и не требующая детонатора.
От Нового Иерусалима до Истры мы добрались безо всяких приключений, подобрав по дороге на станцию трех младших Колотыркиных: Таню, Петю и Иру. До Снегирей я доехал без больших проблем, но с легким урчаньем в животе. Волкова даже участливо сказала: «Ты чего-то, Карамов, сегодня неразговорчивый». Подъезжая к Дедовску, я уже понимал, что минута промедления обойдется мне вечным позором. Я выскочил в тамбур, поезд начал тормозить, а я прикидывал, куда я могу быстрее всего добежать – до площади перед станцией или, обежав поезд, до леса. Лес мне казался предпочтительнее, чем общественный туалет районного центра. Но странное дело, как только поезд остановился у платформы, спазмы у меня прекратились так, будто их не было вовсе. Веселый, я вернулся на свое место. Но как только электричка стала набирать ход, меня под удивленные взгляды братьев и сестер Колотыркиных снова вынесло в тамбур. Было воскресное утро, и он, к счастью, оказался пустой. Я метался из угла в угол, скрипел зубами и отсчитывал минуты до Опалихи. Все! Наконец показался краешек платформы. Я уже не строил никаких планов. Только бы выбраться наружу!
Женский металлический голос отвратительно произнес: «Станция Опалиха!» Лязгнула от остановки сцепка, с шипением открылись двери, а я обнаружил, что не испытываю даже малейшего желания выйти наружу…
Перед Нахабино я думал, что сойду с ума…
Перед Рижской у меня появились первые седые волосы…
Мой организм продолжал какую-то странную игру. Желудок буйствовал только при движении поезда и успокаивался на остановках. Конечно, давно нужно было выйти из вагона, прекратив тем самым такие муки. Но молодость – синоним глупости, ведь каждая станция приближала меня к Москве, а там, мне почему-то казалось, я буду в безопасности.
Наконец, поезд доехал до «Войковской». Я выскочил, не прощаясь с попутчиками, и побежал в метро. В метро повторилось то же самое, что и в электричке, но тут не было друзей, так что о моем позоре некому будет рассказать. На перегонах от станции к станции я старался не дышать. По-моему, мне это удалось… Мне полагалось добраться только до станции «Площадь Революции». Там, в гостинице «Метрополь», остановились приехавшие на неделю в Москву мама и младшая сестра Лена.
Еще вчера я с ними завтракал в ресторане гостиницы, как нормальный человек…
…Кстати, к нам за завтраком подсел, как мне тогда казалось, пожилой дядька в ковбойке и джинсах, который, узнав, что я студент архитектурного, обрадовался и сообщил, что он тоже архитектор, но из США, из Чикаго. Мама напряглась так, будто я собираюсь выдать иностранцу за столом все тайны советского типового строительства. Но на самом деле выговориться хотелось иностранцу. Он с чувством мне заявил, что мы зря критикуем сталинские высотки, именно они, скопированные с американских небоскребов, создают силуэт города. Мама искала глазами сотрудников органов. Не мог же я показать ей заветное окно в зале ресторана? К тому же американец мешал маме выполнить родительский долг. Зная, что мне предстоит летняя практика в ГДР, она привезла мне выписку из УК РСФСР (редкая тогда книга) об ответственности за валютные операции…
Пока бежал вверх по эскалатору, я решил, что если мама с Леной уйдут гулять, то ключ они точно оставят дежурной, а нет, я и так знаю, где в холле «Метрополя» туалет.
Только я выскочил из метро, как нос к носу столкнулся с мамой и сестрой, которые шли на Красную площадь. «Ой, Виталик!» – сказала мама, не подозревая, что чаще всего люди встречаются в восьмимиллионном городе. «Привет!» – сказал я им на бегу, не останавливаясь.
«Можайское» молоко я не мог пить лет тридцать. А о консервированных голубцах и говорить нечего. Я на них до сих пор смотреть не могу.
Как пишут в романах, «а в это время…» Так вот, в это время Саша Зегаль всерьез пытался устроить свою личную жизнь.
И хотя его умные еврейские родители подозревали в каждой девушке претендентку на их четырехкомнатный кооператив и московскую прописку, тем не менее следующим летом они отправили Сашу и Эльмиру отдыхать вместе в эстонский город Пярну, положив тем самым начало нашим будущим неприятностям. Волновались они не без оснований, так как престижная по тем временам квартира далась им с таким трудом, что долгое время кресло-кровать было чуть ли не единственным предметом мебели в Сашиной комнате.
В курортном прибалтийском городке обосновалась консерваторская компания Эльмиры во главе со знаменитым джазовым пианистом Вагифом Садыховым. Правда, потом они по настоянию Саши перебрались в Коктебель, где собиралась (и собирается) теперь уже компания Зегаля. Дело шло к трагической развязке.
Но вернемся в лето 1970-го. Я «проходил практику» в знаменитом «Баухаузе», точнее разъезжал по ГДР с группой будущих немецких архитекторов, которые ссудили нас своими марками, а мы ровно через месяц во время их ответного визита вернули им долг рублями. Не зря все же мама делала выписку из Уголовного кодекса. Этот обмен внес, как тысячи похожих, свою микродолю в развал Варшавского пакта, поскольку для изучения архитектуры деньги не нужны, а для магазина – необходимы. Мы были последним поколением, уже только с легким налетом романтики, рожденным в эпоху Великого Октября. Следующее после нас получилось абсолютно циничным (большинство олигархов оттуда), после них родились уже безразличные – и страна рухнула. Плановую экономику мало кто может принимать с радостью. К тому же народившиеся и сильно подпорченные отсутствием реального ежедневного страха бизнес-комсомольцы так ловко захватили то, что их дедушки считали общим, никто и глазом моргнуть не успел. Потом дедушки-орденоносцы с удивлением обнаружили частные нефтяные компании, и самые мобильные из них говорили друг другу, поджав губы, на Брайтоне: «Как такое можно допускать?» Будь их воля, они, конечно, такого безобразия терпеть бы не стали. То, что они теперь американские пенсионеры на полном медицинском обслуживании, которого они сроду не имели, причем там, где нет государственных нефтяных, да и других компаний, их мало волновало.
Но до этих примечательных времен еще оставалось четверть века. В виртуальном коридоре предстоящего перехода от так называемого социализма к так называемому капитализму я разгуливал по ГДР с группой однокурсников.
Повидали мы там немало, разъезжая по стране на микроавтобусе «Баркас». Наконец, добрались до Дрездена. Поскольку немецкие друзья нас не везде сопровождали, то почему-то именно в этом городе мы выяснили, что у нас закончились деньги и питаться мы можем исключительно впечатлениями от картинной галереи. На площади перед большим собором разыгрывалась нехитрая лотерея, в которой полагалось угадать день, месяц и год. Последние марки все спустили, сделав ставку на собственные дни рождения. У меня ума хватило поставить на день рождения будущей жены Лены, представительницы семьи редкого везения – второе сентября пятьдесят третьего года. Я выиграл, угадав полностью комбинацию, сто шестьдесят марок! Мы тут же отправились в ближайший гаштет за самым сытным супом, который только знали, из бычьих хвостиков.
