Ройзельман, поднявшись, обводит взглядом невидимый нам зал, но мне кажется, что суд его не интересует, он сейчас представляет всю свою многомиллиардную аудиторию. Он совершенно спокоен и ничуть не изменился, даже не осунулся, и его глаза все так же пронзительны. Тонкие губы кажутся прямой линией, острый нос с горбинкой похож на клюв хищной птицы.
– Я долго молчал, – говорит он и, расправив плечи, словно становится выше. – Теперь пришло время говорить. Как правило, в своем последнем слове подсудимые оправдываются, каются, просят о снисхождении. Я не стану этого делать по двум причинам. Во-первых, совершенно очевидно, что никакого снисхождения здесь быть не может. А во-вторых, и это главное, я в нем не нуждаюсь. Я намереваюсь лишь прояснить мотивы моих деяний, а также их грядущие результаты.
Сейчас, когда я, как вы все полагаете, стою на пороге могилы, я могу, подобно вашему Христу, сказать: свершилось! Я достиг своей цели! Цели, которую вы – по глупости или из страха – не видите или не желаете видеть. Но она не только есть – она достигнута. Камень, катящийся с горы, увлекает за собой лавину. Так и мои открытия и достижения навсегда изменят человечество. Уже изменили.
Признаю ли я себя виновным? Как ученый, я ясно вижу в этом вопросе два смысла. Поэтому ответ будет: и да и нет. Да, я признаю, что совершил, притом совершенно сознательно, поступки, как сформулировало обвинение, «причинившее тяжкий непоправимый вред физическому и психическому здоровью множества людей». Нет, ибо я не признаю это преступлением. Я открыл человечеству новый, единственно верный путь – так же, как Прометей, подаривший людям огонь, позволил им стать наравне с богами.
Отличные стереодинамики донесли до нас вздох, прокатившийся по судебному залу. Наверное, если бы кто-то из операторов направил свою камеру на публику, мы увидели бы, как люди встают или хотя бы приподнимаются. Но камеры (их было несколько, ибо ракурс изображения время от времени менялся: справа, слева, спереди, чуть сверху или снизу), как загипнотизированные, сосредоточились на Ройзельмане.
А тот, казалось, был доволен общей реакцией:
– Прометея, впрочем, тоже за его подвиг покарали. Но сейчас это уже неважно. Огонь принесен, цель достигнута. Однако начнем по порядку. Я родился в семье пастора-методиста. Мой отец был фанатиком намного худшим, чем тот, которого распяли в моем научном городке. Ваш покойный епископ вредил только самому себе. Мой отец позволял себе вредить всем вокруг и при этом свято верил, что истово и неукоснительно исполняет «волю Божью».
Я прекрасно помню, как впервые был им наказан. Я, юный пытливый мальчик, совсем еще ребенок, спросил, почему Христу поклоняются все люди. Тогда я еще не знал, что христианство – не единственная в мире религия, но сути дела это не меняет.
– Потому, что Он спас нас всех, – ответил отец.
– А если я спасу всех, – серьезно спросил я. – После этого люди начнут поклоняться мне?
Этот вопрос стоил мне тридцати розог, вдобавок весь вечер я стоял коленями на горохе. Подобные экзекуции повторялись с тех пор часто. Вероятно, отец очень меня любил, ведь он не жалел для меня ни розо, ни ремня, ни гороха. Однажды, возмутившись необходимостью поститься весь день, когда на дворе был жаркий май, и мне невероятно хотелось отведать мороженого, я заявил отцу, что его Бог злой и жестокий. В результате я лишился двух передних зубов. Так мой отец, сам того не ведая, двинул вперед науку – именно эти два зуба, точнее, их заменители, стали первыми искусственно выращенными из стволовых клеток зубами в истории человечества. Впрочем, это произошло гораздо позже.
Вскоре я пошел в школу и, к счастью моему, обнаружил, что верить в Бога совершенно не обязательно. Это было грандиозное открытие. Отрицание Бога привело меня в науку. С самого начала я инстинктивно понял, что именно наука с ее объективной истиной и строгими методами – единственная моя защита от религиозного мракобесия, именуемого красивым, но предельно расплывчатым словом «вера».
Ни в какого Бога я никогда не верил, не верю и по сей день. Но своя вера у меня все-таки была. Я верил в Человечество, в человеческий разум, высшим проявлением и предназначением которого я считал научное познание и преобразование мира.
Человек сам себе бог, ибо ему по силам все то, что фантазия приписывает божествам – вот как звучит мой Символ Веры. Увы, когда я столкнулся с миром науки, я на какое-то время потерял свою веру. Обожаемое мной человечество (а самое печальное, и лучшая, как я считал, его часть – ученый мир) оказалось погрязшим в не меньшем мракобесии, в тщеславных вожделениях, в борьбе самолюбий. Мои идеи были подвергнуты насмешкам, меня не хотели слушать и порой даже называли безумцем. И тогда я потерял свою веру. А терять веру очень больно, больнее, чем глаз или даже жизнь.
– Это он на отца Александра намекает, – тихо сказала Мария, передернула плечами и всхлипнула.
Я кивнул и ободряюще прижал ее к себе.
– Но я не собирался сдаваться, – продолжал Ройзельман. – Я снова стал искать свою веру. Как ни странно, я нашел ее там,
