В это время волынщик Искра Ржегуржек был дома один со слепым отцом. Старик лежал на печи, а сын нетерпеливо расхаживал по горнице. Он то и дело без всякой надобности отправлял пылающую лучину в деревянном светце. По тому, как он снимал нагар и поправлял лучину, видно было, что мысли его далеко. Сняв нагар, он снова принимался шагать из угла в угол, останавливался у окна и вглядывался во тьму, где падал снег и гудел ветер, доносивший глубокие вздохи леса.
Вдруг старик зашевелился на печи и промолвил:
— Кто-то на дворе…
Искра услышал стук в дверь. Он вышел в сени и спросил:
— Кто там?
— Я, Немец из Мракова.
В горницу вошел еще довольно молодой ход, невысокого роста, с хитрыми живыми глазами. Он сразу же весело заговорил:
— Ты один, волынщик?
— Один, староста. Жена сегодня бродяжит.
— Вместо тебя?
— Пусть тоже попробует. А то она ругает меня за это,—добавил он с лукавой усмешкой.
— Так она умеет дудеть? —продолжал шутить староста.
— Еще как! Только меня мать с детства учила: не будь дураком, не пляши под женину дудку.
— Ого, сколько у тебя музыки! Зачем же женился?
— Да свои нагудели… Немец рассмеялся и спросил:
— Кто же?
— Отец.
— Ой, парень! —отозвался с печи слепой отец.—Опять потешаешь, шутки шутишь!
— Ну и пусть, что за беда! —вступился Немец.
— А почему нам не посмеяться,—сказал Искра.— Смех —лучшее лекарство. Ломикар сейчас тоже, наверное, смеется. Купил нас по дешевке,—стыдно сознаться.
— А остальное украл,—добавил староста.
В это время в дверь опять постучали. Волынщик вышел в сени и негромко спросил, кто там.
— Псутка,—отозвался звонкий голос. А за ним точно медвежий рев:
— Брыхта.
— А, постршековские! Добро пожаловать, входите! —пригласил волынщик и, распахнув дверь, ввел новых гостей в горницу. Первым вошел Псутка —тот, что был у Пршибеков с Пайдаром и молодым Шерловским, когда в деревню нагрянули кирасиры и увели Матея Пршибека и его старого отца. Спутник Псутки, постршековский староста Брыхта, был высокий, жилистый, ширококостный мужчина; густые черные брови щетинились на его низком лбу; а под ними сверкали живые, беспокойные глаза. Во всех чертах его смуглого лица отражались упрямство и смелость, и это впечатление отнюдь не смягчалось широким багровым шрамом, пересекавшим весь лоб. Якуба Брыхту хорошо знали не только по всему Ходско-му краю, но и дальше — на чешской стороне и даже за горами, соседи баварцы. Баварцы, пожалуй, лучше других были знакомы с его страшным стояком1, который он, недолго думая, выхватывал из-за голенища.
Усевшись на лавке рядом с мраковским Немцем, он выругал погоду и стал счищать наконечником чекана снег, примерзший к его высоким сапогам. А волынщик уже опять открывал дверь, и в горницу вошли еще гости: Матей Пршибек, староста Сыка и Криштоф Грубый из Драженова, которому ветер порядком взлохматил и набил снегом седые волосы. Вошедшие поздоровались, но не успели они начать разговор, как пришлось здороваться с новыми гостями, подъехавшими к дому в санях. Эти были издалека, из Поциновице: двоюродный брат Пршибека, широкоплечий Пайдар, и молодой Шер-ловский в коротком кожухе, вышитом цветными узорами.
Этот стройный красивый юноша выделялся среди мужчин и стариков, вопросительно глядевших на него. Как бы отвечая на общий безмолвный вопрос, Пайдар объяснил, что отец Шерловского, поциновицкий староста, болен и не мог сам приехать. Но на молодого Шерловского можно положиться, как и на старого.
Через минуту народу еще прибавилось: пришел ходовский староста Иржи Печ и староста из Кленеча Адам Эцл.
Наконец, все расселись вокруг стола — кто сняв кожух, в белом суконном жупане, а кто и так, в кожухе. Чуть поодаль от других молча сидел Матей Пршибек, весь превратившийся в зрение и слух.
