Мишель вдруг улыбнулась. То ли загадочно, то ли, наоборот, хитро. Как если бы Мао упомянул не Христа, а мужика, которого она знала не хуже, чем Мишу. Потом просунула себе в зубы папиросу, затянулась, и, не глотая дыма, выпустила его изо рта тугими колечками.
На восток. По направлению к Мао.
Он вытянул шею, вцепился в них глазами и стал искать там какой-то смысл.
Мне вдруг показалось, что его голова – сквозь сизые кольца дрожащего смысла – стала пульсировать. Чиаурели тоже прикрыл левый глаз. Потом с удивлением посмотрел на меня и сказал по-грузински, что Мао похож на кахетинскую тыкву. Но живую.
Я кашлянул.
Миша по грузински же добавил, что если кахетинская тыква научится управлять Китаем, её придётся назвать «Маоцзедун».
Я ещё раз кашлянул, не вынимая взгляда из колечек.
Когда они тесной цепью подплыли наконец к тыкве, Мишель с тонким присвистом пронзила их стрелой сизого же смысла. Опять же – то ли эротически-непристойного, относящегося к Мао, то ли эротически- приветственного. Относящегося к Иисусу.
– Председатель! – выговорила она, избавившись от длинной стрелы из дыма. – Мы, женщины, в том числе я, любим Христа и хотим спать с ним, потому что любим его. А любим, потому что он красивый мужик. И душевный. И ещё незловонный.
Ши Чжэ начал переводить, но Мишель заторопилась, – прервала его и добавила:
– А не потому, что Иисус мудрый. Хотя мудрость его не в том, чтобы властвовать. Или убивать. Но тоже – чтобы любить… И потом – эта любовь к нему, председатель, делает его сильнее, чем любая власть. Нельзя и сравнивать! Она его делает сильнее, чем даже смерть! Я не преувеличиваю. Поэтому он и не мёртвый! И не только он! Все, кто живут во Христе, тоже не умирают!
Мишель нервно затянулась – и снова не позволила переводчику вставить слово:
– Христос – это красивый мужик, через которого бог наконец вмешался в нашу жизнь! По-доброму! Жалея всех!
Мао жестом велел ей остановиться.
Она не послушалась. Повернулась теперь ко мне, забрала себе весь бездымный воздух между нами, и в этом разреженном пространстве стала дирижировать себе папиросой:
– Я говорю, что Христос, господин Сталин, заполняет наше сердце, как мужчина заполняет внутри женщину! Если его впустить в себя – пропадёт и страх за то, какие мы есть! Слабые, смертные и глупые! Когда женщина впускает мужчину, она становится потом больше, чем одна… Она продолжается… Христос, господин Сталин, это сила, которая входит в нас извне. И становится нашей. Но эта сила входит в сердце только если оно разбито. Христос, кстати, добивался, чтобы люди стали лучше, чем позволяет их природа…
Мишель вдруг осеклась. Может быть, потому что я выгнул бровь. А может, опомнилась бы и без этого.
Воспользовавшись паузой, муха осторожно прожужжала мимо меня в глубь кабинета.
Чиаурели еле дышал. В глазах его стоял ужас. Он попытался было что-то произнести, но губы его не послушались.
Мао ткнул переводчика в плечо – и тот начал сбивчиво бормотать. Язык его заплетался в острых клиньях китайских слогов.
Я вернулся к Мишели – и снова удивился. Хотя она и опомнилась, во взгляде её не было и тени смущения.
Смутился я. Несмотря на то, что происшедшего со мной ждал очень давно.
И всё-таки до той самой минуты я и не ведал, что всплеск мысли можно услышать. Тот тихий всплеск – когда в недвижных водах нашей души случайное смыкается с давним. С самыми отдалёнными друг от друга вещами. Услышанное сейчас – с продуманным прежде.
Дело как раз не в услышанных словах. Таких же пузыристых, как другие.
Дело в том, что они оказались теми последними пузырями, которым – вместе с прежними, бесконечно многими, – случилось расшевелить вдруг застойную воду и понести её к берегу в ровной волне тихой догадки.
Столь тихой, что понятно – каким же образом ей удавалось таиться в воде, вдали от берега, так долго. Вплоть до этого дня, когда мне накатило 70, и к берегу выносит уже меня самого.
Но, быть может, этот как раз и не случайно?
Как только волна эта изошла, я безо всякого усилия узнал от себя, что неотвязное восхищение, которое вызывал у меня Учитель и которое истязало меня всю жизнь, – это чувство должно вызывать подозрение.
Всё, что восхищает, не может не быть подозрительным. А подозрение поэтому должен вызывать и сам он, Учитель.
Всё в нём и всё о нём.
Вспомнились постоянные сомнения, размывавшие мне душу. И страх после этих сомнений, её затоплявший.
Хотя теперь того страха не было, не он ли недавно и размыл узкую тропу, по которой майору Паписмедову предстояло вернуться из Кумранской пещеры у Мёртвого моря? К нормальным людям. Не он ли и выплеснул его к тем, кто именует себя Учителем?
– Не исключено, что настоящий Иисус Христос, – произнёс я наконец, – настоящий Христос, а не те, кто притворяются им… Он был по утрам нормальным человеком. Но после полудня начинал воображать, что он – Иисус Христос.
Мишель сощурилась.
– Это сказал не я, – сказал я. – Это сказал Черчилль. Когда дарил мне одну картинку очень умного художника. Одну – но из трёх частей.
– Триптих? – подсказала Мишель.
– Нет, – качнул я трубкой. – Репродукцию.
Она наконец смутилась, и я добавил:
– «Триптих» плохое слово. От него надо избавиться. Я знаю – как. Прицепить к Черчиллю. Он и в профиль состоит из трёх частей.
Чиаурели рассмеялся. Чуть позже хохотнул и Мао.
– На этой репродукции изображён Христос, – сообщил я Мишели. – В разных позах. Но, согласно каждой, он был не красивый и душевный мужик, как вы описали, а некрасивый и запуганный палестинец. Из провинции. Может, и зловонной. Как, например, моя – Гори. Похож, кстати, на моего же соседа. Давида Паписмедашвили. Который, говорят, приходился отцом…
Чиаурели вскинул голову.
– Одному майору, – замялся я. – С которым вы все сегодня познакомитесь…
Я поднялся и шагнул к книжной полке…
63. Время – оцень вредная весць…
Репродукцию этого триптиха я хранил сложенную как раз втрое. Раскрытая, она покрыла весь журнальный стол, над которым Мао свесил свою тыкву так низко, словно обнюхивал на картине каждую фигуру.
Переводчик приткнул к тыкве свою голову.
Мишель и Чиаурели тоже было подались ближе к столу, но мгновенно отпрянули. От Мао.
– Товарис Сталин прав! – объявил он вдруг через Ши Чжэ. – Немнозко вонюций!
Мишель снова подвинулась к столу; теперь – прищемив ноздри.
