– Не судят даже победивший авантюризм, – обобщил я. – Но и меня поймите. Невозможно наблюдать за шахматной игрой, если не подсказывать, да?
Мао всполошился от радости, которая доставила ему последняя фраза:
– Это цзацзуань! Откуда вы знаете китайские цзацзуань?
Это был глупый вопрос. «Откуда?» На такие вопросы отвечать нечем. Поэтому я быстро сложил в голове глупую же фразу и произнёс её для истории:
– Товарищ Сталин уважает товарища Мао. А если человека уважаешь – знаешь, что знает он.
– Да, я знаю много цзацзуань! Но знать недостатоцно. Тот, кто знает истину, не равен тому, кто её любит. А тот, кто любит, не равен тому, кто любит её больсе всего! Этот цзацзуань придумал не я, а Конфуций.
– Передайте Конфуцию, – сказал я, – что тот, кто любит истину больше всего, не равен тому, кто готов за неё отдать жизнь. Главное – не только свою.
– Конфуций узе отдал свою зизнь, – напомнил Мао.
Я спутал вдруг Конфуция с кем-то другим, но не сконфузился:
– Нет, он не отдал её. Её у него взяли, – и ткнул пальцем в потолок. – Отдал не он, а Христос. Отдал, правда, лишь свою жизнь, а для победы этого мало.
– Я про Христа ницего не знаю, – признался Мао. – Только – цто он был один. Как я. Хесанг Дасан, как поётся у нас. Одинокий монах, бредусций по миру с деревянным зонтиком.
Я ждал этой фразы – и был к ней готов:
– Вы не договорили второй строчки: «Хешанг Дасан – Вуфа Вуйтан.» Монах-то вы одинокий, но «вуфа вуйтан – без волос и без неба». Без закона и без бога.
Мао сперва восхитился мной, а потом обиделся:
– Законы, товарис Сталин, создаёт тот, кого любовь к ним – плюс готовность зертвовать – преврасцают в бога. Как вас.
Я насторожился, ибо он имел в виду себя:
– Я иногда совершал ошибки. Вынужденные: мы были первыми. На вашем месте я бы учёл мои ошибки. Если б не обстоятельства, учёл бы и на своём.
– Какие осибки? – притворился Мао. – И обстоятельства?
Я придал лицу выражение, при котором можно говорить любые слова:
– Я хочу сказать, что в России живут в основном русские, и поэтому нам нужна была диктатура. Ну, пролетариата.
Мао придал лицу выражение, при котором можно и не говорить слов:
– Но пролетариев тут мало! А большинство, как и у нас, – крестьяне!
– Именно! Нашему большинству недостаёт дисциплины. И инициативы. Зато – много холуйства и покорности. А в Китае живут китайцы. Дисциплинированный народ. Вы можете сразу переходить к демократии. И отнестись серьёзно к разным идеям.
Мао так разволновался, что заставил Ши Чжэ повторять для меня каждую свою фразу дважды.
Во-первых, мол, серьзный человек не может относиться серьёзно ко многим идеям. Лучше – к одной. Но помнить, что нет ничего опаснее неё, если она – единственное, чем ты располагаешь.
А во-вторых, что такое, дескать, демократия? Это – когда неправильное стараются сделать правильно. А неправильное это ещё и потому, что демократия есть воздушный заємок. Из воздуха и в воздухе. В котором живут дураки: платят не только за проживание в этом замке, но и за его проветривание.
Богачи же живут в земных замках, которые тоже дорого обходятся. Но они не горюют. Потому, что при демократии все их счета, в том числе расходы за канализацию, оплачивают те же дураки. И это «работает», ибо, во-первых, дураков большинство, а во-вторых, они хорошо зарабатывают.
Дураки, однако, – гнуснейшие из рабов, ибо гнуснейшее рабство стоит на воздушном фундаменте свободы. Которая в другом месте и не существует, – только в облаках. С первого же дня человек несвободен. Даже от смерти. Не говоря, скажем, о запорах. Всяческих.
И потом, – кто доказал, что свобода лучше несвободы?
Я на Западе не бывал, дорогой товарищ Сталин. Вообще заграницей. А зачем? Видно и из Китая, что любая заграница – не то, чем хочет казаться. Я объясню.
Что Запад называет демократией? Когда в замке есть разные идеи и ко всем, как вы сказали, относятся серьёзно. То есть когда – разные партии. Плюс когда разделение власти. И когда её выбирают или сменяют.
Но этот заємок – обман. И не только потому, что серьёзно там относятся только к тому, чтобы не допустить рассеивания воздушного замка. А потому ещё, что этот воздушный замок там даже не главный.
Главного – как и воздушного – не видно. Того, который и управляет всеми. Воздушными и земными. И не видно императоров, которые в этом замке сидят. Они коварнее прежних, ибо научились быть призраками. И орудовать как тайная каста.
Запад – империя. И эта империя, дорогой юбиляр, есть жесточайший обман. Империя, которая в океане новой истории держится на спине того же старого кита вертикальной власти…
59. В Китае природа работает круглые сутки…
Пока Мао произносил эти слова, а Ши Чжэ их переводил, я с удивлением следил за мухой, которая четко ориентировалась в ситуации и курсировала между главным, большим, жёлтым лбом и второстепенным, крохотным.
Стоило вождю закончить очередную фразу и сделать паузу, насекомое улетало к переводчику – и тот исправно сюсюкал.
И – наоборот.
Когда, правда, после перевода мысли о ките имперской власти в океане истории, Мао умолк, – муха растерялась. Долго кружила по комнате, прицеливаясь то к паху польского шахтёра, а то к чугунной макушке Ильича, но потом, видимо, освоила услышанное и вернулась на вспотевшую китайскую тыкву. А может быть, ей там просто больше нравилось.
Ко мне – не посмела. Хотя очередь говорить настала моя. Я сказал насекомому, что Мао не понял меня. Ибо имею в виду не Запад, а большевистскую демократию. Но судя по рассказам, добавил я, товарищ Мао так сильно перекраивает Маркса, что если бы тот был живой, завертелся бы в гробу, как флюгер.
Мао не согласился. Вслух. Во-первых, потому что если бы Маркс был живой, то в гробу, дескать, ему нечего было бы делать. Тем более – в качестве флюгера.
Во-вторых же, даже живой, Маркс в Китае не бывал. А потому приходится не перекраивать, а раздвигать рамки его учения. Чтобы включить в него и Китай.
Пусть раздвигает, согласился я молча. И включает. Главное – знать, что теперь уже, когда он прибрал к рукам то, что включает, то есть всех китайцев, ни один из них ему не смеет перечить. И что поэтому достаточно договориться именно с ним.
– Вы снова не поняли меня, – проговорил я . – Нам было не обойтись без диктатуры пролетариата. А вы можете. Тем более, что – по слухам – пролетариат вы не любите.
– Я больсе доверяю крестьянам.
– Напрасно.
– Они не способны брать цузую власть.
– Зато любят защищать свою.
– В Китае им некогда. В Китае природа работает круглые сутки. А у рабоцих больсе времени. Как у интеллигенции.
Я сделал вид, что не понял:
– А кому тогда отдавать власть?
