про идеи рассказывала?
– Это не я. Это вообще давно придумали. Очень.
– Ну, конечно. Но в прошлый раз? Я ничего не путаю? Мне вот теперь кажется так: что мы здесь все, кто занят одним делом, как бы и восстанавливаем на земле этот эйдос. Это как бы создание единого… я не знаю – тела музыки на земле.
– Тела музыки, – фыркнула я. – Это всё тот же слон, которого ощупывают слепые?
– Пусть так. Я не знаю, как ещё сказать. Но самое удивительное, видишь, что: пока мы, те, кто это слышит, достраиваем по кирпичику её тело, все остальные ничего не слышат и не понимают. Они только тогда способны воспринять, когда становится видно всё. И вот кто будет последним, кто целое это завершит – вот его-то и поймут, его станут слушать. А всё, что до этого, без чего целого не было бы, забудется и уйдёт. Но без них нельзя. Просто нельзя.
– Завершить тоже нельзя, – сказала я, хотя знала, что он и без меня это понимает.
– Ну, не завершить. На каком-то этапе, когда уже понятно: это – хобот, а это вот – нога. Но это вообще не важно, – поморщился он. – Я не это хотел сказать. Я хотел – что музыке абсолютно безразлично, где её играть, в Карнеги-холле или в метро, как Айс сегодня сказал. Главное как. И что. Да? Я совсем что-то того… – Он махнул рукой и замолчал. – Одним словом, я вчера думал. Есть ответственность перед тем, что ты делаешь. Это когда ты не можешь не играть, если к тебе это приходит, не можешь не писать, если умеешь. Помнишь, я тебе про Динку говорил? Как она музыку бросить собиралась. Так вот. И я подумал, что я тоже неправильно делаю. Главное – играть то, что слышишь. Внутри себя. И знаешь ещё я что подумал? Это вообще страшно: когда ты это сделаешь, когда тебе это удастся – сыграть то, что на самом деле просится прийти в мир через тебя, воплотить это, – ты останешься совсем один, и никто тебя не поймёт. Это так далеко от людей. Это уже не для людей. И я пока… Я пока не уверен, что так смогу. Но я уже это понимаю. Этого немало?
Он обернулся ко мне, но я ничего не успела сказать. Я только успела подумать про первых пещерных художников, про их глубокое одиночество, жестокое одиночество – и тут у Ёма в кармане заверещала трубка. Он взглянул на монитор и заулыбался:
– Айс. Сейчас будет нудить…
Я фыркнула и демонстративно отвернулась. Ём сказал в трубку, что скоро будет, и поднялся:
– Мамочка зовёт. Все на месте, надо работать. Ты как? Хочешь, подожди меня там. Я Айсу скажу, что ты посидишь.
Я скривилась. Желания сидеть в одной комнате с Айсом у меня не было.
– Ты лучше позвони, как освободишься.
– Хорошо. Извини, если от дел оторвал. У меня всё сейчас так… А ты не ответила. Ты поедешь со мной?
– Поеду. А что за фестиваль?
– Света пригласила. Какой-то хипповый опен-эйр, безбюджетный. Типа языческий праздник, Иван Купала, кажется. Или что там? Я не в теме. Пойду, пока Айс не спустил охрану. И так сейчас оборётся. Я вечером тебе позвоню.
Я кивнула. Он быстрой походкой пересёк сквер. Остановился у зебры, оглядел дорогу, перешёл и скрылся в подъезде. А я смотрела ему вслед и пыталась понять, что за разочарование коснулось меня. Что он не тот, кто станет спасителем для нежити? Что он не совершенномудрый, ибо совершенномудрый не имеет сомнений, и путь его подобен шагам по алмазной дороге? Что он не оставляет следов на песке, и это мы, идущие за ним, мечтающие о том, чтобы вовремя ухватиться за кончик его плаща, – это мы и есть его следы?
Я не знаю, почему я всё так решила. Да, конечно, Ём не тот, кто станет спасителем, он не совершенномудрый, да и с чего ему им быть? С чего я взяла, что именно мне повезёт встретить его? Нет, на везение, на плащ рассчитывать нельзя. И Александр пусть будет примером: даже нежить способна вытянуть себя за волосы из собственной природы и из природы вещей. Даже нежить. Без человека. Одна. Сама по себе.
Была ещё одна причина, помимо внутренних моих ощущений, по которой я была почти уверена, что Ём – всё же простой человек, а не тот, кто спасёт нежить. Всё утро, пока дозвониться до него было невозможно, я провела в активной исследовательской деятельности. Придя в себя после бессонной ночи, расчесав волосы, ставшие вдруг непривычно густыми, я поняла, что шансов у меня нет: если я не хочу смерти своему человеку, только чудо может меня спасти. Или его. Или нас. Неважно. Важно, что чудо. Потому что если вдруг Ём окажется избранным, смерть не коснётся его.
Что будет со мной при этом, неизвестно. Вполне возможно, что его порог просто не наступит, а значит, у меня есть шанс прожить долгую жизнь, наблюдая за ним, и распрощаться уже в глубокой старости. Я, конечно, останусь носителем его смерти, но быть таковым для старого и немощного, прошедшего долгий путь человека мне казалось предпочтительней, чем для Ёма как он есть сейчас. В общем, мне захотелось доказать себе, что Ём и есть совершенномудрый, и я принялась за работу.
