– Это просто нервы, – говорил Ём. – Конечно, мы будем работать. Он перенервничал.
– Оно понятно, у всех нервы, – сказал барабанщик. – У меня до сих пор в ухе стреляет. У меня так всякий раз – когда понервничаю, стреляет в ухе.
– А, так вот кто палил вчера – твоё ухо! – засмеялся гитарист. Это был невысокий, лысый дядька с очень подвижным лицом, старший в команде. Все посмеялись.
– Я думаю, ты прав, – сказал Ёму духовик, самый из них спокойный и вдумчивый. – Лучше сразу дать понять такому человеку, что у нас есть свои интересы. Только не надо доводить до конфликта.
– Не будет конфликта, – заверил Ём.
– А как вы сейчас друг на друга орали? – удивился басист. – Это нормально?
– Ты же знаешь, русские – как итальянцы, они не умеют говорить спокойно, – пошутил Ём.
Мы спустились вниз и пришли в столовую. Пока они говорили, я наблюдала за Ёмом. Что-то в нём изменилось за эти два дня, но я пока не могла уловить что – он отводил глаза, когда чувствовал мой взгляд, и мне не удавалось ничего по его лицу прочесть. В столовой заняли большой стол у окна, ребята набрали себе кофе и бутербродов, ели и трепались. В дверях появился охранник, увидел нас и остался подпирать косяк.
– Это слава, Ём, – усмехнулся барабанщик, кивая на него. – Так она и выглядит: сперва палит, потом защищает.
– Ограничивает, – поправил басист.
– Окружает, – добавил духовик. Они принялись предлагать глаголы, а Ём молчал и усмехался.
– Пойдём отсюда, – вдруг обратился ко мне по-русски.
– Пойдём, – удивилась я. – А как мы выйдем?
– Просто, – ответил Ём, кивнул ребятам и поднялся. Охраннику он сказал: «Я в студию», тот отчего-то за нами не пошёл, а когда мы сели в лифт, нажал не восьмой, а минус первый. Двери раскрылись в гараже. Пройдя его насквозь, мы вышли позади здания во внутренний двор. Свернули в арку, перешли дорогу и оказались в зелёном сквере. Там Ём присел на скамейку.
Всё это время он молчал, и когда сел, тоже не сразу начал говорить. Сидел и смотрел мне в глаза, будто пытался меня запомнить. Я тоже молчала. Я видела, что он не знает и сам, что ему от меня надо, и всё-таки его ко мне тянет. А меня тянуло к нему. Но, в отличие от него, я знала почему. Потому что он – это он, а я – это я. Всё просто.
И тут он сказал:
– Ты поедешь со мной?
– Куда?
– А тебе это важно?
Он смеялся. Я улыбнулась и не стала отвечать. Он сказал:
– На фестиваль.
– А что там будет?
– А если я не скажу? Просто так – поедешь?
Всё-таки было в нём сегодня что-то странное. Я спросила:
– Тебе было страшно вчера?
– Страшно? – Он откинулся на скамейке. – Это не совсем то слово. Сначала, в первый момент, нет. Я просто ничего не понял. Попали в волынку, просадили мех. Это конечно… да! – Он засмеялся, не найдя точного слова. А я так и увидела, как стоит он на сцене с волынкой под левой рукой. И как пуля проходит мех насквозь. Под левой рукой – насквозь… Я даже закрыла глаза, так стало жутко. – Потом суета, полиция, ничего не понятно.
– Не поймали?
– Нет, конечно. Вообще ничего не известно пока. Айс говорит, он добьётся расследования, у него там какие-то выходы и нужные люди. А мне в целом неважно. Мне бы только хотелось знать почему. Или так – за что? Так, наверное. Никогда бы не думал, что я могу кому-то насолить, – он снова рассмеялся, но теперь натужно. – Ну вот. От этого, пожалуй, неприятно. Что ты не знаешь на самом деле, как твои поступки отражаются. И что у кого в голове щёлкнет.
– Этого никогда не узнать.
– Да, конечно. Только всё равно… А страшно стало потом. Когда я ночью лежал и об этом думал. Что времени мало и что я ничего не успеваю. Столько всего хочется сделать. И тут вдруг – раз. Оказывается, это так легко. И неожиданно, вот что самое дурное. И я, знаешь, о чём ещё подумал? Ты, пожалуй, права. Помнишь, мы говорили – для кого всё? Я вот теперь думаю: да, музыка существует сама по себе. Без нас. Одна. Ей вообще никто не нужен. Не станет меня – что, она перестанет звучать? Это ты же мне
