смахивает пыль.
– Я жду, Яра. Каким?
Он рисует. Сильными росчерками проводит две параллельные черты. Потом ещё. И выводит их в круг.
– Маленьким. Он должен быть маленьким и певучим, – говорю, не сводя с него глаз. – Певучим и ярким. То тихим, то громким. То мягким, то жёстким. То горячим, то холодным.
– Ты уверена, что это всё один? – смеясь, спрашивает брат. Накладывает поверх линий штрихи. Выводит колено, дорисовывая язычок.
– Точно. Совершенно точно. А ещё он должен быть строгим. Он не прощает ошибок. У него не только голос живой, но и характер. Понимаешь?
– Конечно же, понимаю. Чего здесь не понимать, – ухмыляется Яр. Аккуратно, особенно аккуратно заштриховывает кольцо на язычке. – Из чего он сделан?
– Сталь. От него остаётся привкус железа во рту. Похожий на привкус крови. Это волнует. От этого кружится голова и сильнее стучит сердце. И видишь людей насквозь, и видишь другие миры.
Я уже рядом с братом. Показываю на рисунок и поправляю, где надо. Радуюсь. Смеюсь.
– Оленей! – кричит Яр. – Небесных оленей на полях бесконечной росы!
– Горы! – вторю ему. – Горы и водопады!
– Игры русалок в лунной воде!
– Бег волков в серебристом лесу!
– Плеск форелей в ручье!
– Солнце! Много солнца после грозы! Блеск мокрой травы! И Лес! Наш Лес!
– Молодость, сестра! Вечную молодость, не доступную смертным!
– Жизнь, брат! Через край бьющую, пьянящую жизнь! Но главное – чтобы он был мой. Только мой, понимаешь? И один такой на всём белом свете.
– Понимаю. Конечно, я понимаю.
Перемазанные и счастливые, мы стоим возле стены, на которой нарисован гигантский варган. Стоим и любуемся. Разглядываем детали. Штрихи. Холодный проблеск металла. Игру теней под язычком.
– Красота, брат. Спасибо, – выдыхаю восхищённо.
– За что спасибо-то? Бери!
– Можно?
– Твой же. Бери!
Я слегка волнуюсь. В предвкушении бьётся сердце. Делаю шаг к стене, зажмуриваюсь и протягиваю руку. И он послушно ложится в ладонь – мой варган.
Глава 5
Ём
Всякая женщина рано или поздно понимает, что род – это дом, в котором суждено родиться и умереть, а родители – стены той единственной комнаты, в которой родился и умрёшь ты. Джуда поняла это, глядя на своего приятеля, о котором знала, что мать оставила его отца, когда чадуне не было и семи месяцев от роду. Приятель походил на человека, выросшего в комнате без одной стены: он боялся яркого света и щурился в темноте, он не мог смотреть в глаза ни одной женщине, потому что в каждой видел свою мать, и не умел пожать руку мужчине, потому что никто не научил его это делать. Когда он был маленьким, он боялся гусей и выкапывал из клумбы луковицы тюльпанов, а потом сажал их обратно корнями вверх. Джуда вспомнила, как читала в какой-то книге про дом, куда попала бомба, и от комнаты на третьем этаже остались лишь стена и книжный шкаф, из которого одна за другой падали книги. Приятель был похож на этот шкаф: он шатался на ветру, и книги падали из него, потому что ничто их не держало.
«В каждом младенце зашита не только его собственная смерть, но и смерть восемнадцати его потомков», – подумала тогда Джуда и решила, что не хочет быть комнатой, а уж тем паче одинокой стеной, потому что в её собственной комнате был бардак и
