Когда она дочитывала «Фауста», в кабинет вошёл дядя. Он ни капли не удивился, найдя ее здесь, отошёл к столу и сел, ни слова не говоря. Потом закурил, не сводя с неё глаз.
Джуда тоже смотрела на него.
– Сколько тебе лет? – спросил он наконец.
– Пятнадцать, – ответила Джуда.
– Хороший возраст, – сказал дядя-доцент. – В этом возрасте моя мама стала женой моего отца, а через год они родили моего брата, который на четырнадцать лет меня старше. Твоя мама говорит, ты хочешь стать писателем. Хочешь, расскажу, как это произошло? Может, тебе это пригодится.
– Ну, – ответила Джуда, и дядя-доцент всё рассказал.
Он рассказал, что его бабушка, мамина мама, была балериной. Она рано родила, вернулась на сцену и до войны танцевала в Мариинском, если не на первых, то и не на последних ролях. Больше ничего в жизни она не умела, поэтому, когда началась война, когда её муж ушёл на фронт и она осталась одна с дочерью, бабушка не нашла ничего лучше, как лечь и лежать. Так она пролежала в этой квартире, в этой вот самой комнате, на этом диване, на котором сейчас сидит Джуда, всю блокаду, а её дочь, дядина мама, должна была выживать сама. Она не поехала в эвакуацию, пошла работать и отдавала часть своего пайка маме, размачивая хлеб и просовывая ей в приоткрытый рот. Мама не двигалась и не говорила, только открывала и закрывала глаза, как большая кукла. Дядина мама так и думала, живя в комнате с нею, и жалела, что кукла эта настолько большая, что с места её не сдвинешь и в бомбоубежище с собой не возьмёшь. Но она привыкла и прожила так всю войну.
Однако когда война кончилась, налёты прекратились и в город вернулись люди и птицы – мама и тогда не встала. Она стала лучше кушать, чаще открывала глаза и ходила под себя, но по-прежнему лежала. С фронта пришло извещение о пропавшем без вести отце. Дядина мама своей маме об этом не сказала. Она продолжала работать на заводе, кормила свою большую куклу и вернулась за парту. Но постепенно стала догадываться, что мать не встаёт ей назло. Она пробовала кричать, ругаться и плакать. Ничего не помогало. Пробовала её поднять, но мать, исхудавшая, как скелет, весила, будто сверхплотное вещество.
Тогда дядина мама оставила эти попытки. Ей скоро должно было исполниться шестнадцать, и она понимала, что сойдёт с ума, если продолжит играть в куклы. Вокруг шумела весна, война забывалась, жизнь входила в свою колею, и только её игра не кончалась.
Тогда дядина мама надела лучшее мамино платье, чудом уцелевшее во время войны, и обнаружила, что оно ей впору. В этом платье цвета заката она отправилась вечером на вокзал, куда каждый день приезжали люди, желающие построить новую жизнь в Ленинграде. Там она увидела безусого офицера, похожего на её отца, каким тот был в годы, когда только женился на её матери. Стояли белые ночи, они прошлись по городу, а после вернулись в большую старую квартиру и занялись любовью в той самой комнате, где всю войну пролежала её мать. Впервые мать дяди сделала что-то, чтобы насолить своей матери. Она занималась любовью в первый раз в жизни, с человеком, которого знала несколько часов, занималась любовью назло своей матери, и от её криков звенели стёкла в книжном шкафу, откуда Джуда достала Гёте. Но вдруг заскрипел диван – это мать впервые за все годы села, чтобы узнать, чем же занята её дочь.
– Вот станешь писателем, напишешь про это, – завершил дядя, докуривая сигарету.
– Что теперь с вашей бабушкой? – спросила она. – Она умерла?
– Умерла! – фыркнул дядя. – Ей восемьдесят четыре, и она всех нас переживёт!
Тогда Джуда поняла, что лучше видят те глаза, в которых кончились слёзы, и решила никогда не становиться писателем, а посвятить себя хореографии, которой занималась в детстве. Она вернулась домой и дни напролёт стала работать у станка, а поступать поехала в Москву, а не в Питер, как ей прочила мать.
Первой книгой, которую она поставила на полку в своей новой квартире через несколько лет после этой истории, был Гёте 1897 года, купленный у букиниста.
Ём позвонил через пять дней. К этому моменту я извелась. Конечно, ничего не стоило позвонить самой. Но я не хотела. Что- то женское и упрямое твердило мне, что он должен сам, сам должен позвонить, если помнит меня, если я ему нужна. Так и твердило: «нужна» и «помнит», прямо по-человечьи, хотя я знала прекрасно, что ничего человечьего между нами быть не может. Скорее можно было бы сказать так: он всё равно позвонит, как бы ни боялся этого и как бы от этого ни бежал. Я просыпалась с такой надеждой. Я засыпала в глухой тоске каждый вечер. Если учесть ту силу, что притягивала нас, Ём проявлял недюжинную выдержку.
И поэтому, когда он наконец позвонил, я не сразу его узнала.
