– Мы должны были встретиться пятнадцать минут как. Пойду искать.
– Сейчас. Вот только доиграют, ладно?
Он пожал плечами и остался. Я не знаю, что на меня нашло в тот момент, но смертельно не хотелось оставаться одной. На удивление мы ничего с братом не почувствовали. Мы были в тот момент как глухие.
А Ём играл как всегда – чертовски хорошо играл. Он переходил в соло, вовремя отступал, он вёл музыку, и было видно, что это он один её вёл и делал с ней что хотел.
Яр слушал. Я чуяла, что он вот-вот готов уйти, но всё же стоял и слушал. Я просила про себя: «Ещё чуть-чуть, ещё немножечко!» – и он не уходил. Ага, значит, настоящее! – ликовало всё у меня в душе. Мне казалось, что Яр сейчас может оценить Ёма. И мне казалось, что так он примет его. Если не полюбит, то хотя бы примет.
Поляна была полна, как озеро; оно билось в берегах и шумело. В центре собрались знатоки старинных танцев и танцевали всё, что на сцене принимались играть. За это время музыканты перебрали гору инструментов и взмокли. Потом Ём пригласил всех на будущие концерты, извинился, что программа у них короткая, выдохнул: «Ну, а напоследок…» – а за спиной у него уже заводился ритм на барабанах, и две волынки гудели вразнобой, как трубы при Иерихоне, а потом Ём взял третью, и из этого гвалта, как из пены, родилась гордая сальтарелла.
Поляна выдохнула и завизжала. Поднялась буря, всё заходило ходуном, стало прыгать в ритме подвижной мелодии, а сальтарелла неслась над Москвой и над рекой – неистовая, бешеная.
Словно бы засов времени рухнул, и потянуло ветром
Я взглянула на него – он стоял, оцепенев, будто мороз коснулся и его.
– Брат, – позвала я. – Брат? – И тронула руку. Она была холодной. – Яр, тебе плохо? Уйдём? – Он стоял, широко раскрыв глаза, и музыка проникала в него, будто он был полый. – Брат, уйдём, – я потянула его за руку.
А он развернулся и обнял меня, словно хотел мною прикрыться. Я растерялась, но тоже обняла его, и так мы стояли, как камни в озере, и о нас разбивались волны безумной сальтареллы.
А когда она кончилась и Ём стал раскланиваться за себя и своих музыкантов, когда толпа завопила, вызывая на бис, мы оба отстранились и посмотрели друг на друга иначе: мы оба уже знали, что? только что сделала Джуда.
Глаза брата расширились, и он бросился бежать. Я – за ним. Люди мешали, людей приходилось расталкивать.
– Яр! Яр, погоди! Она уже сделала! Слышишь? Она уже сделала это, Яр!
– Уходи! Это мой человек! Мой! И жребий у меня!
– И мой! Яр, это и мой жребий! Слышишь?
Он бежал, не оборачиваясь. Толпа редела по мере того, как мы удалялись от сцены, но это не помогало: Яр уходил, я не могла его догнать.
– Я сам буду судить! Сам!
– Яр! Ты слышал, как он играл! Ты всё слышал! Яр! – но он рванул вверх по лестнице, прыгая через ступеньки, на холм, на верху которого маячил белый шпиль колокольни. Я остановилась, переводя дух. – Яр, вспомни. Вспомни, когда будешь судить. Как он сегодня играл. Вспомни, Яр, – шептала одними губами. Кричать не имело смысла.
Брат скрылся. Солнце заливало Москву. Смотреть на раскалённое небо было невыносимо. Я закрыла глаза.
Ём. Ём. Прости меня.
И в этот момент что-то грохнуло и разнеслось над рекой. Там, откуда мы только что убежали. Был миг полной, оглушающей тишины. Всё во мне сжалось. Я развернулась и пустилась назад, ещё ничего не понимая, а навстречу мне хлынул поток, словно прорвало плотину и через неё вытекало целое озеро: это люди бежали с поляны.
В меня ударила волна человеческого ужаса, паники, кто-то кричал, кто-то кого-то звал, в колонках со сцены гремел чей-то голос, в стороне заорала сирена – а я увязла, я больше не двигалась, каждый шаг был преодолением. Я увидела сцену, увидела, что она пуста. Полицейская машина выехала на набережную и тоже увязла. Сирена взревела и смолкла, захлебнувшись. Кто-то кричал, кто-то матерился, кого-то вытолкнули в реку, и он плюхнулся о камни. Ну что ты делаешь, прямо как человек! – разозлилась я на себя и стала выгребать из потока к деревьям у подножия холма. Я гребла изо всех сил, но волны захлёстывали, норовили сбить с ног, наконец я ухватилась за ветку и вылезла, переводя дыхание. Ну что ты, право, как человек, твердила, уткнувшись лбом в ствол,
