прелестями, – эта паршивка танцевала, как взрослая, умная жрица, и не задумывалась о том.
Джуда почуяла запах йода и тины, высохшей на камнях. Она узнала свою воровку, но не могла схватить её за руку. Она узнала совершенство, которое так долго ловила и пыталась пропустить сквозь своё тело. Привкус железа заполнил рот, захотелось сплюнуть. Все кошельки мира, все, что могли бы у неё украсть, не стоили этого танца. Если бы она пошла с ними, если бы она стала ими, если бы четыре года подряд жила табором, училась расписываться так же, как и плясать, – даже и тогда она не стала бы плясать так, как эта девчонка.
Надо было родиться в другой коже, надо было иметь глаза, как чёрные жемчужины, соски, как алые вишни, злые белые зубы и каждую ночь пускать к себе нового мужчину в счёт служения женскому божеству, которому предано это племя испокон веку. Надо было не быть Джудой, и тогда тот танец, то совершенство, которое она так долго искала, проросло бы сквозь неё, как глупая трава прорастает на чернозёме.
Все мы носим в кармане собственную смерть, подумала Джуда и стала выходить из толпы.
Она не помнила, как вышла. Не помнила, как дошла до метро. Она не помнила, как доехала до школы. Вокруг словно выкачали воздух. Она была в вакууме, не видела людей и не слышала. Никто бы не мог сейчас остановить ее. Никто бы не мог вывести её из этого состояния. И в то же время она понимала всё. Предельная, кристальная ясность озарила её сознание. Демоны замолчали, демонов не стало, как не стало всего прочего – выдуманного, наносного, что заполняет жизнь всякого человека, что заполняло и её жизнь. И в этой чистоте и пустоте, в этой ясности сознания она отчётливо видела своё тотальное несовершенство и твёрдо знала, что должна сейчас делать.
В школе она велела Настасье никого к ней не пускать и заперлась в кабинете. Из окна прыгают от счастья, а травятся с тоски, подумала она и вспомнила о Яре. В последний раз вспомнила о Яре с теплом и любовью, но как о прошлом, которого уже нет. Она сама была прошлым, которого уже не было. Весь песок вытек. У неё не осталось ничего, чтобы в будущее с собой пронести.
Если бы ты сейчас позвонил. Но она знала, что он не позвонит. Одиночества стало больше допустимой нормы. А воздуха не было. Она была одна в пустом мире. Никто не мог ни окликнуть её, ни позвонить ей.
Пахло йодом и тиной. Она была пересушенной глиной, распадающейся в руках, треснувшим сосудом, русалкой, не уплывшей в отлив; она высыхала на солнце, её волосы лежали водорослями, и в них потрескивали ракушки, засыхая на ветру. Прыгают от счастья, травятся с тоски; но если бы могла я войти в воду с волосами, полными камней, с карманами, полными удушья, даже и тогда, под водою, я вспомнила бы о тебе. Хорони меня в море. Хорони меня в море, привяжи меня к камню, чтобы мне не подняться, не выплыть, чтобы мне не прийти за тобой.
Она опустила жалюзи, села на краешек стула и закрыла глаза. Хотелось замереть, не двигаться, остановить сердцебиение. Под левой грудью заломило. Сердце с недавних пор давало о себе знать. Это возраст. Это зрелость. Это невероятное напряжение, в котором жила она годы и годы. У отца было так же, с тридцати, и вот теперь его кожа похожа на увядший бутон. Всё верно. Всё вовремя. И нет смысла ждать.
Джуда достала из глубины стола капсулу нитроглицерина и высыпала все шарики под язык. Она давно решила, что сделает именно так. Когда придёт время. Когда почует, что пора. То, что будет горько, – не страшно. То, что будет тошно, больно, больно и тошно, не могло её остановить. Она привыкла воевать со своим телом и теперь знала, что победит. Рано или поздно все сны сбываются, подумала Джуда, подавляя рвотный рефлекс и головокружение. И не исключено, что то, что ты носишь в кармане, на самом деле грязь и цветы.
Она легла на пол, закрыла глаза и стала медленно опускаться на дно.
В группе их было четверо: барабанщик, гитарист, клавишник и Ём. Разумеется, их разодели в соответствии с фестивалем: чёрно-красные скоморохи в колпаках, сошедшие с летописных миниатюр. Бу?хал огромный барабан, пели дудки в руках у Ёма, лютни играли манерное, придворно-танцевальное. Звук плыл над поляной, люди потихоньку стягивались к сцене. Но вдруг музыка оборвалась и ухнула бойко и развязано что-то площадное, с присвистом и приплясом. Я не узнала мелодии, а Яр расхохотался от такого перехода, и мне стало весело. Поляна заполнялась людьми.
Когда они закончили, Ём отдышался и сказал что-то незамысловатое вроде: «Привет, Москва! Сегодня мы подготовили для вас…» И тут же они заиграли снова, теперь были слышны ваганты, причём двое запели на латыни голосами пьяными и грубыми, как и должно быть.
– Я пойду её встретить, – сказал Яр.
– Погоди. Ещё немножечко. – Я повисла у него на руке. Не хотелось, чтобы он уходил. Хотелось, чтобы он послушал Ёма.
