замечания. – А что ты здесь делаешь? – поспешила я сменить тему.
– А чё – прикольно, столько фриков! И сейчас Ём играть будет. Ёма помнишь?
– Да, мы как раз пришли послушать.
– Ништяк! Он со своей группой будет, из Вены. Это нереально круто!
Яр дёрнул меня за руку. По его лицу было ясно, что ещё слово от Даши, и его вырвет.
– Извини, мы пойдём, – сказала я.
– А, ну давайте. Кстати! – крикнула она вслед, когда мы уже отходили. – У нас ведь тоже фестиваль через два дня!
– У вас? – не поняла я.
– Да! Купальские праздники! Настоящий, наши все будут, варганисты! Вообще нереально круто! Приезжай… те, – добавила она.
В другое время я, наверное, подумала бы об этом. На таких мероприятиях можно подзарядиться. Но не сейчас. Сейчас я не могла и думать о том, чтобы покинуть Ёма хоть на день. Ведь всё вот-вот может случиться. Вот-вот.
Музыканты на сцене сменились, и там появился Ём.
Джуда ступила в толпу, как в море. Праздник красок в Дели пах сухой пылью, карнавал в Мехико – выхлопами и густым женским потом. Этот же карнавал пах свежей скошенной травой и палёным сахаром.
– Ярослав! Я приехала. Ты где?
– Куда ты приехала?
– В парк. Как тебя найти?
– Ты здесь? Ты где?
– Куда мне идти?
– Мы у сцены. Слышишь? – В трубке гудело, но где-то недалеко гудело в том же ритме.
– Хорошо. Иду. Слышишь? Я сейчас приду. Не уходи никуда.
– Да. Да. Давай!
Джуда двинулась сквозь людскую гущу. Оставила в стороне торговые ряды. Оставила поляну с молодецкими игрищами. Ор волынок приближался, и Джуда понимала уже, откуда он шёл, – с холма у реки, до которого ещё семь пар сапог стоптать.
На следующей поляне танцевали. Играли скоморохи, люди стояли парами, разучивали бранль, и светловолосый ведущий в полосатых шароварах стал зазывать Джуду поплясать с ними. Она улыбнулась и пошла дальше.
Она пошла дальше и вдруг остановилась, услышав знакомую музыку, звон бубенцов и хлопки смуглых ладоней. К ней стрельнула ряженая цыганка: «Дай, молодая, ручку, погадаю». Джуда скользнула по ней таким взглядом, что та выпала из образа, как из чужой кожи.
– Что у вас там? – спросила Джуда.
– Табор, золотая. – Девушка тщетно пыталась вернуть прежние интонации. – Из Индии музыканты, вечером на концерте будут играть, – смирилась она со своим проколом. И ускользнула с облегчением, стоило Джуде о ней забыть, как говорящая рыба, которую против воли выудили, дабы поведать о судьбе.
А Джуда двинулась к тому месту, чувствуя во рту железистый привкус. Она уже видела знакомый длинный гриф инструмента, под который они плясали. Она узнавала глаза, руки и плечи женщин, которых знала четыре года назад – они сновали позади толпы, между шатрами, не обращая внимания на зевак, они были дома, в скитании, в таборной своей жизни. Завершив круг по миру, оставив свою музыку в разных частях света, они возвращались назад, к своему племени, продавшему их белым.
Но кто же плясал? Джуда ещё не видела.
А когда люди расступились и она оказалась на краю круга, как на берегу озера, она окаменела. Юркая ящерка, девчонка с глазами развратными и прозрачными, как роса, смуглая, как грех, который её породил, – эта девочка плясала взрослый танец, взбивая пыль, плясала так, как Джуда не могла бы увидеть даже во сне.
Была ли она с ними четыре года назад? Да разве могла Джуда припомнить? Она и не смотрела тогда на детей, не допущенных ко взрослому танцу. Она бы и не подумала, не разглядела в ребёнке будущую танцовщицу. Но вот она выросла; её лоно налилось соком; волосы под животом и подмышками завились. Не умея ни писать, ни читать, она могла бы, сидя на корточках, расписаться на листе бумаги, на котором сидела. У неё были косточки, как у цыплёнка, у неё под тугой кофтой прятались две сладкие вишенки, у неё были ступни маленькие, как дубовый листок, и на каждом пальчике – крошечный грязный ноготок. И вот эта девчонка, эта крапивка, эта грошовая шлюшка, которая будет играть в куклы, пока старый паскудник станет забавляться её благоуханными
