День пятьдесят девятый
Еще не открыв глаз, я ощущаю запах. Когда же я вижу стоящего передо мной человека, то отшатываюсь прочь и натыкаюсь на холодные железные прутья.
Я в клетке.
— Так-так, — говорит знакомый голос, — что у нас тут?
Гнусное хихиканье Дэррелла эхом отдается в голове.
Я в той самой повозке-клетке, на которой он увозил девочек.
Зверь во мне ревет и бьется. Я рычу, скалю зубы, и Дэррелл отпрыгивает. Луна успела опуститься, скоро рассветет. Сколько же я пробыла без сознания?
— Давай-ка без этих, милочка. Прутья-то железные, не перегрызешь. И когтями несподручно. — Он зловеще ухмыляется, и я опять шиплю. Хвост молниеносно бьет между прутьев, но Дэррелл отступает на шаг за мгновение до удара.
— Ты того, не дергайся. Со мной тебе не совладать.
Я хмурюсь. Почему — не совладать?
— Ты что ж, думаешь, Барнабас — дурак, что ли? Уж если он сделал чудовище, то и защиту от него придумал.
— Какую защиту? — хрипло шепчу я.
— А такую сыворотку, от яда от твоего. Ничего ты теперь не сделаешь — ну, уколешь как булавкой, да и все.
Отчаяние сжимает меня как в тисках. Я беззащитна. Мне не справиться с этим человеком. Барнабас все предусмотрел.
А я-то еще спрашивала его, когда он отвезет меня в тот счастливый город, где якобы живут девочки! Он говорил — всему свое время… вот оно, свое время. Ярость бурлит во мне — я издаю крик и бью кулаками в пол, чтобы дать ей выход.
— О-о, милочка, я гляжу, за тебя хорошие денежки выложат! — подмигивает из-за прутьев Дэррелл.
Я отшатываюсь. Теперь я поняла. Они продавали девочек, которых я уносила. А теперь продадут и меня.
— И давно ты знаешь, кто я такая?
— Уж достаточно — знаю, почем за тебя дадут. Чудовищ вроде тебя нечасто поймаешь, а уж живьем так и вовсе. — Он ухмыляется, показывая желтые зубы. — Барнабас жук тот еще, но как я вспомнил, что ты за штучка, взял да и передоговорился с ним насчет награды, за девчонок-то. Папаша твой знал, что в конце концов ему от тебя так и так избавляться, ну вот мы и придумали, как сделать, чтоб и ему польза, и мне тоже.
Дэррелл накрывает мою клетку куском плотной ткани и садится на козлы. В клетке тепло, но я все равно дрожу.
Меня ждет та самая судьба, на которую я обрекала других.
Сквозь проделанную в ткани дырочку в ладонь длиной я за день пути вижу больше, чем за всю свою короткую жизнь. Какие тут леса! Деревья всех форм и размеров, одни с заостренными листьями, другие — с длинными корявыми ветками, так и хочется потрогать.
Так ведь не потрогаешь.
Замки на клетке вскрыть тоже не получается. Дэррелл, ловкач, навесил на дверь сразу несколько штук, но когтям они не поддаются. Наверное, замки зачаровал Барнабас, когда Дэррелл возил девочек. Значит, открыть их можно только ключом.
Повозка катится вверх по крутым склонам, на которые, кажется, и взобраться невозможно, потом — мимо высоких водопадов. Вдали видна еще одна горная цепь, вся в каком-то низкорослом пурпурном кустарнике, пламенеющем в лучах заходящего солнца. И его я тоже никогда не потрогаю. Не вдохну его запаха. Не подружусь с мелкими зверушками, что скрываются у его корней.
Меня продадут в рабство.
Я словно принцесса, которая сбежала из башни, но обнаружила, что мир куда опаснее, нежели она видела в своих мечтах.
Дэррелл весь день напевает себе под нос и останавливаться, кажется, не собирается. Время от времени он оборачивается, подмигивает мне, а потом хихикает себе под нос. Я при этом всякий раз выпускаю когти — увы, впустую.
Подступают сумерки. Я лежу на полу своей темницы. Миска с похлебкой, которую Дэррелл сунул мне в клетку днем, так и стоит в ногах нетронутая, расплескалась только. Привычный животный голод отступил перед лицом печали. Все, чего мне сейчас хочется, — это смотреть, как солнце мало-помалу опускается, исчезает за горами, оставляя по себе буйство света и красок.
В это время я уже летела бы в город — спасти еще одну девочку, увидеть Рена. Ах, если бы вся эта история, что рассказывал отец — нет, Барнабас, — была правдой. Тогда я была бы героем, а не чудовищем, которым пугают детей. Над покрытой тканью
