Я не пролью ни слезинки по отцу.
Нет, по Барнабасу. Он мне больше не отец. Он — враг.
Но и я тоже — враг. Враг в чужом теле. Девочка, которую король увидел в моих глазах, умерла давно и безвозвратно.
А вдруг нет? Вдруг заклятие еще можно снять, вдруг можно вернуть все обратно? Вернуть мне воспоминания, целиком, а не рваными обрывками? Барнабас сказал, что это невозможно, но зачем ему говорить правду?
Я отнимаю руки от глаз, и Барнабас подходит ко мне. Он протягивает ко мне руку и улыбается знакомой улыбкой. Моя душа разрывается надвое.
Он не замедляет шага. Я отступаю прочь. Он делает еще шаг ко мне.
— Ну все, Кимера, все. Ничего не бойся. Папа все исправит. — Он касается моей щеки.
Я отшатываюсь и отталкиваю его руку:
— Ты мне лгал. Дэррелл ведь не увозил ту девочку, правда? Ты ее специально здесь оставил. А потом бросил на дорогу, чтобы кто-нибудь нашел. Зачем?
— Ах, милая, я ведь должен был преподать тебе урок. Людям доверять нельзя. Ты мне не верила; надо было тебя убедить. Я и убедил.
Он вновь протягивает руку, и тут у меня в голове вспыхивает воспоминание. Отец крепко держит Дэррелла за руку, и Дэррелл успокаивается. А потом, при следующей нашей встрече, я выхожу к нему, завернувшись в плащ, и Дэррелл меня не узнает.
Я делаю еще шаг назад.
Барнабас не просто успокаивал Дэррелла. Он стирал ему память.
В глазах колдуна горит какой-то неприятный огонек. Моя память — вот что он хочет забрать.
Горло перехватывает от ужаса. Он уже так делал? Сколько раз я ловила его на обмане, а потом он убирал ненужные воспоминания? Не потому ли он положил мне руку на плечо после того, как я рассказала ему о Рене? Не потому ли я с таким трудом вспомнила девочку в холодильном ящике? И не оттого ли я так мало помню о своей прошлой жизни?
— Не тронь меня, — говорю я слабым голосом и отодвигаюсь вдоль стены.
Он на мгновение останавливается.
— Но ты моя дочь. Я просто хочу тебя успокоить.
Я делаю еще четверть шажка к огню. Пиппа удирает в дальний угол.
— Нет, ты хочешь стереть мою память.
Он заберет все. Память о времени, проведенном в городе, обо всем, что мне рассказывал Рен. Даже память о боли, которую я испытала. Но я не отдам эти воспоминания. Ведь кроме них у меня ничего нет.
Бату. Мой каменный дракон. Как хорошо, что я так и не рассказала о нем отцу!
Отец подходит, я пячусь, шаг в шаг. Мы словно танцуем какой-то странный медленный танец.
— Но ведь тебе будет только лучше. Я заберу твою боль.
Я содрогаюсь.
Это все мое — и боль, и мысли, — рычу я. Внутри меня поднимают голову животные инстинкты. Я загнана в угол. Надо бежать из этого дома.
Барнабас делает неожиданный выпад. Инстинкты берут верх, я отскакиваю, разворачиваюсь и жалю его хвостом в грудь.
Удар заставляет его пошатнуться, но и только. Он не засыпает, как другие жертвы, а, пошатываясь, тянется ко мне снова и срывает с меня плащ.
День пятьдесят восьмой
Прошлую ночь я провела в лесу. Все было как предупреждал Рен: горожане ломились сквозь чащу с факелами и искали меня. Я пряталась на деревьях, прижималась к стволам, выбирая, где погуще ветки. Когда стемнело, большинство горожан убрались прочь, но самые упорные продолжали поиски. Так что и мне отдохнуть не удалось.
Мне очень хотелось к Бату, хотелось ощутить исходящее от него спокойствие, но от реки я держалась подальше. Призывать дракона, когда лес вокруг кишит людьми, только и ждущими, кого бы убить и сжечь, — нет, так нельзя.
Наступило утро. Горожане вернулись гудящей от ненависти толпой. Я поняла, что мне нужно пробраться в дом, где я жила со
