Но никто не считал орудия и броневагоны, выгружаемые на норд-йоркский бетон. И двое оборотней лишь равнодушно покосились в ту сторону – они смешались с толпой, ничем не выделяясь. Мало-помалу они добрались до самых крайних причалов, где отстаивались не ушедшие на ночной лов мелкие рыбачьи траулеры. Здесь было тише, безлюднее, тянулись опустевшие до утра длинные ряды Рыбного рынка. Ещё до рассвета сюда приедут перекупщики, доставят длинные ящики со льдом – перегружать улов; а сейчас тут пустота и одуряющая вонь никем особо не убиравшихся отбросов, которыми, похоже, брезговали даже крысы.
Стало куда меньше фонарей, тьма разлеглась вольготно меж низкими пакгаузами; оборотни скользили бесшумно, по- звериному, избегая всё более редких полос света. Всё, последний причал. Негромко плещут пенные волны в основание массивного пирса; плотно, один к одному, стоят рыбачьи траулеры, один другого меньше.
– Туда, – махнула рукой Таньша. –
Прямо перед оборотнями застыл невзрачный пароходик, тёмный, безжизненный.
Таньша и Всеслав решительно взбежали по трапу. Они не особенно боялись – команда траулера на берегу, а вахтенные, заперев двери, мирно дрыхнут прямо на мостике возле штурвала и машинного телеграфа, злокознейше нарушая все уставы морской службы.
Оборотни замерли у борта. Всеслав выразительно взглянул на сестру, та кивнула и принялась расстёгивать пальто.
Брат отвернулся.
Волка, уже в зверином обличье, легла лапами на борт, свесила морду к воде; мутная поверхность мерно колыхалась, покрытая плавающей дрянью и маслянистыми пятнами. Море было больнo, его отравили. Яд ещё не ушёл далеко, он расползался медленно, однако всё равно расползался.
Негромко, завораживающе, низко полился зов. Человеческая гортань не в силах воспроизвести подобные звуки, она устроена совершенно по-другому.
Казалось, зов этот сейчас переполошит весь Норд-Йорк. Вскочат с узких матрасов нарушители вахтенного режима на мостике траулера. Схватятся за револьверы и ружья патрульные бобби. Запыхтят, срываясь с места, дежурные локомобили Особого Департамента – охота начнётся вновь.
Но раздавшегося над водной гладью зова словно бы никто не заметил.
Не вспыхнули огни, не выскочили люди. Ходовая рубка пароходика оставалась темна и тиха; Всеслав едва слышно выдохнул, разжимая до хруста стиснутые зубы.
Волка повторила зов, снова и снова. Обернулась, кинула взгляд на брата, в глазах – злость и нетерпение.
Да, здесь опасно, очень. Особенно после всего случившегося.
Вода у самого борта вдруг бесшумно разошлась. Поднялось тонкое щупальце, всё усаженное кругляшами могучих присосок, способных поспорить даже с корабельными помпами. Мокрая чешуя, подрагивающий чувствительный кончик – щупальце аккуратно опустилось на фальшборт прямо подле Волки.
Та совершенно по-человечески уронила на миг голову и подняла вновь: «Уф, наконец-то».
Щупальце коснулось её лба. Волка вздрогнула словно от удара, но не отстранилась.
Несколько томительно-бесконечных минут они так и оставались. Всеслав затаил дыхание.
Если бы
Наконец щупальце единым гибким движением скользнуло обратно в неслышно сошедшуюся над ним воду. Ни кругов, ни всплеска, ничего. Было ли что-то, не было – кто скажет?
Но в этот самый миг в тёмных окошках мостика появился тусклый свет, словно кто-то зажёг там свечу или слабый масляный фонарик.
– Уходим. – Всеслав одним движением сгрёб Таньшину одежду, шагнул к ведущему на берег трапу, не срываясь с места, а двигаясь размеренно, словно он имел полное право тут находиться.
Волка последовала за ним, не перекидываясь, и тоже спокойным, размеренным звериным шагом.
– Эй! – гаркнул грубый голос с мостика. – А ну проваливай, оборванец! Будешь тут у меня ещё по палубе шарить!..
На самом деле оборванцы как раз избегали «шарить» по рыбачьим судёнышкам, зная, что очень легко могут очутиться на грязном дне норд-йоркской гавани. Очевидно, поэтому не был и убран на ночь трап.
Всеслав не обернулся. Спокойно пошагал прочь, быстро исчезнув во тьме меж пакгаузами.
