– Держи, – закричали ему сверху и протянули большую руку. Нагдин ухватился за пятерню и уже через несколько мгновений повалился на грудь Палона.
Ливень не давал им отдышаться. Вода быстро заливала рот и нос.
– Пойдем… прочь… все уж… – отфыркиваясь, прокричал Рыбаку Хрящеед. Они проползли к краю надстройки и свалились на палубу внизу. В этот момент, жалобно заскрипев, грот-мачта разломилась у основания и выпала за борт, унося с собой еще нескольких моряков.
– Боги… боги!.. – прокричал кто-то из матросов, пробегая мимо. Звук его голоса тут же поглотил скрежет струн Брура.
– Не качает, – неожиданно осознал Палон. Он удивленно посмотрел на Нагдина. – Стоим. Как такое… – Он не договорил потому, что палуба вдруг накренилась, встав к небесам почти под прямым углом, и корабль рухнул в черную бездну.
Руг из Давларга
Лезвие топора глубоко вонзилось в плоть дерева. Руки ощутили дрожь растения, которую передал топор. Трепещущая плоть всхлипнула или ему показалось, что она всхлипнула. Кисти онемели от перенапряжения, предплечья ломило от усталости, а спина была будто набита густой затвердевающей глиной. Ног он уже давно не чувствовал. С тех самых пор, когда мышцы на ляжках свело длинной судорогой от того, что приходилось часами стоять, полуприсев и раскачиваясь, холкуну казалось, что время замерло навеки, и ни один сторонний звук не проникал в его сознание.
С водянистым всхлипом топор отсосался от ствола дерева и тут же всей тяжестью навалился на руки. Пришлось в который раз перехватывать его прямо у лезвия, вскидывать себе на плечо, подбрасывать плечом, ловко заносить над собой и изо всех сил бить вновь. Второй удар, а может быть уже двухсотый, он потерял счет, был точно таким же, как и первый. Самый первый, который он нанес по стволу безвестного дерева много больших лун тому назад.
Он помнил свой первый день здесь. Еще тогда ему приглянулось подходящее словечко для этого места – поле битвы. И впрямь, не было более подходящего названия для картины, которая открывалась за много полетов стрелы отсюда и вплоть до то места, где он сейчас стоял. Поле битвы, где вместо павших воинов лежали павшие исполины. И оттого ужаснее представлялся вид. Смерть пасмасов и даже холкунов примелькалась в этих краях, но смерть гигантов, коими были свидиги, твердокаменные деревья меки, фразаны, балинасы и йордоны – коли привидится такое, то уж никогда не выкинешь прочь из памяти.
Они и сейчас лежат всюду вокруг него: где целы, а где уже расчленены на части и растащены в стороны. Печальный вид. Жуткий. Величие, какое всегда навевало Чернолесье, было раздавлено и растоптано кучкой муравьеподобных дровосеков пасмасов и холкунов. Это ли или что иное подействовало на него угнетающе, но в тот момент, в первый день, ему почудилось, что жизнь его кончилась, подошла к страшному завершению. Что дальше этого ада не будет ничего, потому что и не может быть.
То, что он увидел, не может быть описано, ибо невозможно описать панораму и изобразить чувства, которые она навевала на вновь прибывшего.
Всюду, куда хватало глаз лежали измолотые в щепы деревья. Они предваряли собой громадные ямы, заполненные слизистой грязью с Сизых болот, от которых исходил тошнотворный запах тлена. Тут же лежали горы почерневших останков тех деревьев, которые уже побывали в грязи и были вытащены из нее, превратившись в черные кристаллы. Между этими смрадящими и подавляющими своей величиной кучами ходили скелеты, бывшие ранее пасмасами или холкунами. Они потеряли олюдский облик, выглядели так, словно бы сами Сизые болота породили их из своей утробы. Лишь глаза их, еле живые глаза выдавали жизнь, теплящуюся в изможденных телах.
Стражники, маячившие в отдалении, не ходили промеж дровосеками, не опасались и топоров на их плечах. Рабство, в котором пребывали все эти несчастные, было намного ужаснее обыкновенного рабства, ибо оно было добровольным. Истощение и смерть были платой за возможность получить несколько серых дебов, на которые скелеты покупали похлебку, чтобы прокормиться всей семьей. Так жили здесь все.
Он понял, что и ему суждено стать одним из этих ходячих мертвецов. Теперь он видел, что также как они безвольно держит руки, потому что от часов беспрерывной работы они устают и атрофируются. Его, как и этих приговоривших самих себя к смерти, часто мучают боли в спине и ломота в шее.
Очередной удар топора отозвался в его теле такой невыносимой болью, что дровосек заскрипел зубами, побледнел и, застонав, медленно осел в грязь.
Пошел дождь. Это было тем удивительнее, что он знал – в этих местах летом не бывает дождей. Но это был дождь. Он точно знал. Это не были его слезы, хотя от боли и они выкатились на щеки. Это был дождь.
