– Не завалим его сегодня, – проговорил рядом с ним слабый голос. Он сливался с шумом дождя. – Меньше получим, чем надобно. Фуа-а-а! – Худой как щепка пасмас присел рядом с ним и слизывая с губ капли воды раздумчиво уставился на глубокую рану на стволе дерева. – Не завалим, – снова повторил он.
– Еще немного, – простонал дровосек.
– Нет. Много еще. Завтра бы управиться.
– Еще немного.
– Нет, – начал было пасмас, но, взглянув на дровосека, осекся и понял, что не о том он.
– Чуть-чуть осталось… немного. – Дровосек зажмурился и весь как-то сжался, превратившись в комок костей, обтянутых кожей.
Пасмас приобнял его и поцеловал в макушку.
***
Дорога, по которой они шли в поселок дровосеков, раскисла, и им приходилось протискиваться сквозь глубокую грязь, поминутно оседая и падая в нее.
– Останемся здесь, может? – спросил пасмас. Он говорил отрывисто, задыхаясь от усталости.
– Еще немного, – процедил сквозь зубы дровосек. – Нельзя здесь. Не проснемся поутру.
Ливень принес с собой холод. Исхудавшие тела дрожали под струями дождя, подгоняемого ветром, и оттого хлеставшего по лицу и груди подобно плети.
– Не ведал я, что такое выдержать смогу, – прохрипел пасмас, останавливаясь и обнимаясь с дровосеком. Они грели друг друга, ибо оба вдруг ощутили окоченение, которое поднималось снизу вверх, словно бы мать-сыра-земля призывала их прилечь и отойти к ней.
– Сила есть, пока вера есть, – проговорил тот в ответ. – Веру мы имеет, оттого и сила.
– Верно сказал. Пойдем?
Они снова пошли.
Лишь глубокой ночью удалось им добраться до становища, представлявшего собой несколько сотен полу шалашей полу завалившихся хатенок, плававших в густой непролазной хорошо унавоженной обитателями жиже. Вонь стояла такая, что с непривычки можно было задохнуться. Однако припозднившиеся путники, ничего подобного не замечая, с трудом пробрались в одну из хатенок, ввалились в нее и пали прямо у входа.
Они тут же забылись тем сном, который более походит и не на сон вовсе, а на каменную плиту, придавливающую грудь погребеного на кладбище. Полу сон полудрема были беспокойными, тяжелыми и изматывающими.
Гул барабанов, доносившийся со стороны ворот, побудил их одновременно, но очнулись лишь их веки, известив мир об этом легким своим шевелением. Все остальное тело подниматься никак не желало.
– Поешь, Руг, – толкнули в бок дровосека.
Он с трудом приоткрыл веки.
– Подними меня, – прошептал он, и когда его подняли, привалился без сил к заплесневелой стене хибарки.
– Чего слышно? – расслышал он шепот пасмаса и увидел его спину, за которой скрывались несколько изможденных лиц других пасмасов.
– Донесли, что они Давларг и Раделарг взяли, а у стен Палларга побили их. Оттого злоба великая на них напала, и порубили они всех, кто в Раделарге был. Боле этого ничего не слыхивали.
– А по нам чего? – спросил еще один голос.
– А ничего. Никому не надобны мы. Делаем свое дело и всем от того хорошо. Они сюда только нового привысокого прислали. Саарарец он. Не знаю, почем кличут.
– И на том спасибо.
– Эхе-хе-е-е! Кабы у меня семья там не была, – взмах руки в сторону холкунского города, – тогда и я бы «спасибо» да поклон им отослал. А так… эхе-хе!
– И чего им приспичило это?
– А ничего… оттого… отчего и всегда…
– Не беленись, Мокрица. Умолкни. Горластый больно поутру ты. Уймись!
