– О, они слишком умны, чтобы посвящать старуху вроде меня в свои помыслы… Они знали, что я… как бы ловчей выразиться… они знали, что рискуют из-за меня. Обойтись без меня они не могли, но знали, что рискуют. Ох… как подумаю о матушке, о бабушке… что бы они сказали, если б увидели меня сейчас… И я…
Тут она снова пытается залиться слезами.
Прежде чем у нее получается, Шара быстро спрашивает:
– А почему они не могли без вас обойтись?
– Почему? Да я же единственная там убиралась. Разве нет?
– У профессора?
Ирина кивает.
– Я же одна могла к нему заходить в университетский кабинет. И они пришли и сказали: «Ты ведь дочь славного Мирграда! Разве пепел прошлого не стучится в твое сердце?!» И я сказала, что, конечно, стучится, а как же. Они не удивились и даже до вежливости не снизошли – видно, привыкли, что все соглашаются…
Шара понимающе кивает – и быстро прикидывает новую стратегию допроса. Она всего несколько раз имела дело с такими информаторами: обычно эти люди настолько обозлены на жизнь, замучены и запуганы, что сведения бьют из них ключом. Точнее, выливаются потоком, сносящим все на своем пути. Допрашивать такого информатора – все равно что пытаться удержаться на спине бешеной лошади.
Она пытается зайти с другого боку и успокоить женщину:
– А как вас зовут?
Ирина вытирает слезы:
– А вы разве не знаете?
Шара отвечает ей печальным взглядом, в котором при желании можно прочесть что угодно.
– Меня зовут Ирина, Ирина Торская, – тихо отвечает ее собеседница. – Я уборщица в университете. И я отмывала от грязи тамошние стены и полы двадцать четыре года. С самого времени, как его построили. Точнее, восстановили. А теперь я думаю: помру – и эти камни меня забудут…
– И вы работали с доктором Панъюем?
– Работала?.. Да будет вам. Вы так говорите – работала, словно мы были коллеги. Словно он со мной, как с равной, советовался, типа: «Вот, Ирина, какое дело, нужно ваше мнение…» Я уборщицей была. Чашки за ним мыла. Пол мела, полировала медь, обметала пыль с книжных полок. Со всех этих бесконечных полок… – Тут ее немного отпускает, и праведная ярость уходит из голоса. – Вы меня убьете?
– С чего бы мне убивать вас?
– За то, что его убили. Это ж из-за меня.
– В смысле? Вы же его не убивали.
– Нет, конечно, это не я его убила. Но я думаю… без меня тут не обошлось.
– Как это произошло, Ирина? Расскажите мне, пожалуйста.
Та делает глубокий вдох, откашливается:
– Он проработал в университете всего несколько дней, когда они пришли. Прямо в квартиру заявились. Я ведь ходила на… собрания… всякие. Там собирались люди, которые не хотели больше иметь дела с шало… с сайпурцами.
Шара кивает. Она понимает Ирину, и Ирина это видит.
– Вы меня за это ненавидите? – спрашивает она.
– Некогда – да, могла бы ненавидеть, – вдруг – и неожиданно для себя – честно отвечает Шара.
– А сейчас – нет?
– У меня на ненависть не хватает ни сил, ни энергии, – вздыхает Шара. – Я просто хочу понять других людей. А люди – они и есть люди.
И, бледно улыбаясь, пожимает плечами: мол, что тут поделаешь?
Ирина кивает:
– Думаю, это мудро – так к жизни относиться. Я была не настолько мудра. Я ходила на собрания. Во мне было много гнева. Мы все были полны гнева. И эти люди… так они на меня и вышли.
– А кто они?
– Они никогда не называли мне своих имен. Я спрашивала, но мне ответили, что так безопасней. Сказали, что им грозит опасность. Всегда. Кто им угрожает, не сказали.
– Сколько их было?
– Трое.
– Как они выглядели?
Ирина их описывает, Шара конспектирует. Словесный портрет первых двух – невысокого роста, темноглазые, темноволосые, с густой бородой – подойдет практически каждому жителю Мирграда мужского пола. А вот последний примечателен:
– Он высокий был, – говорит Ирина. – И бледный такой. И исхудавший, прямо сущий скелет. Похоже, только бульоном питался, бедняга. Если б за собой следил, был бы
