ее не видел, днем при солнце и ночью при месяце, образ девушки, прекрасной и свежей, будто богиня Заряла, витал перед его взором, заслоняя тяжкую заботу. «Размечтался, словно отрок! – сам себя одергивал он. – Тоже еще, жених нашелся – борода седая». К тому же его жена, княгиня Миловзора, была еще жива, а в младшие жены воевода свою дочь, княжескую внучку и племянницу, не отдаст.
Предстоящая встреча с Лютавой волновала и тревожила Бранемера не менее, чем если бы он и впрямь задумал сватать ее единственную дочь. От Лютавы зависело будущее его рода. А при попытке взглянуть в будущее мысли, словно привязанные, возвращались к Унеладе. Кто знает, какие глубины таятся в родной дочери Лютавы и не оборачивается ли она в полнолуние какой-нибудь зверицей?
Но против воли она, одна из всей семьи, внушала ему доверие. От вида ее румяного лица, блестящих голубых глаз, приветливой улыбки, пушистого золота волос, струящихся и сияющих, ровно солнечные лучи сквозь ветви, в душу проливалась отрада. Взглянуть на нее было что выйти на высокий речной берег в разгар лета, увидеть море душистых трав, цветов, яркую синь реки с глазками-бликами. Глядя ей в лицо, Бранемер забывал свои годы и свои беды, чувствовал себя парнем-женихом, у которого все еще впереди и хватит молодых сил одолеть любые невзгоды.
Когда Бранемер наконец отправился к Лютаве, провожали его Божаня и десяток отроков. Идти пришлось пешком: узкая тропа вела через густой лес, змеей пробираясь по оврагам, сквозь бурелом, где приходилось низко кланяться, пролезая под упавшими поперек тропы старыми елями, уже без коры, серыми, как сама болотная земля. Через болотце, где ярко-зеленый мох и хвощ был усыпан золотом березовой листвы, а по сторонам торчали водянистые грибы-подберезовики на белых чешуйчатых ножках. Большие ели, вывороченные из ненадежной почвы, подняли на корнях огромные пласты земли; издалека эти выворотни походили на медведя или чего похуже – на зверя-мамонта, что обитает под землей, прорывая там ходы огромными зубами. Иной раз тропа совсем пропадала, и возникало нехорошее чувство, уж не завели ль кривичи на погибель. Но потом, выбравшись из очередного оврага или миновав сухую, поросшую соснами и вереском пустошь, бывшую гарь, где часто, будто зубья в гребне, торчали молодые тонкие сосенки, Божаня уверенно указывал – туда! – и через какое-то время на серой лесной земле вновь появлялась тропа.
Признаков жилья ни разу не встретилось: заросшие лядины лежали заброшенными уже не первый десяток лет.
Далеко за полдень наконец пришли. Посреди большой поляны стояла одинокая изба, и больше ничего: ни грядки, ни клети, ни загородки. Дверь была притворена, на стук и крик Божани никто не отозвался.
– Да здесь я! – вдруг сказал голос со стороны и вроде бы сверху.
Бранемер обернулся и обомлел. Клеть обнаружилась шагах в десяти от избы: такая же почти избушка стояла на толстом бревне, поднятая на высоту в два человеческих роста. Наверх вела собранная из жердей приставная лестница. В дверном проеме стояла женщина, выглядывая с Того Света. Справившись с удивлением, Бранемер узнал Лютаву. И тут же сообразил: эта изба на ножке – не вход в мир мертвых, а обычная «клеть поставная», хранилище разных припасов, как делают в лесу, чтобы не добрались звери.
Подобрав подол, женщина ловко спустилась и подошла к приезжим. Теперь ее волосы были убраны: заплетены в косы, обернуты вокруг головы, покрыты волосником и повоем, как у людей. От множества подобранных волос и нескольких слоев ткани ее голова стала казаться большой и тяжелой, а шея тонкой и хрупкой. По ее повседневной одежде – сорочка, понева да сукман – никто не признал бы в Лютаве старшую волхву и воеводшу из старинного княжьего рода. Но, как ни странно, эта простота не умаляла, а только усиливала величие и уверенность, ощущение огромной внутренней силы, которой веяло от ее худощавой, высокой, прямой фигуры, тонких рук, невозмутимого лица с морщинками возле глаз.
– Будь жив, князь Бранемер, – без удивления поздоровалась она, будто с их последней встречи и не прошло лет семь или восемь. – Вижу, здоров, молодцом смотришь. Заходи, гостем будешь.
Она отворила дверь избы и пригласила за собой. Прежде чем войти, Бранемер помедлил. В памяти всплыли старинные приговоры, без которых нельзя входить в такие двери. Как там учили: избушка, избушка, мне в тебя лезти, хлеба ести. Повернись к лесу глазами, ко мне воротами, мне не век вековать, одну ночь ночевать… И хотя он слишком давно был тем ребенком и подростком, что ходил в такие избушки на возрастные испытания, Бранемер снова ощутил холодок в груди. В подобные места не заявляются просто так, а только тогда, когда речь идет обо всей судьбе твоей.
Его люди, как и Божаня со своими, остались снаружи. Божаня попросил у хозяйки позволения, и его отроки начали выносить из поставной клети мешки и косяки тканины. Поскольку зимой Лютава в лесной избе не жила, большую часть полученных от «волков» по осени подношений она пересылала в Крас-городок.
Войдя, Бранемер уселся на предложенное место и оглядывался, пока хозяйка разжигала лучины и собирала на стол – подкрепиться гостю с долгой дороги. Без малейшего признака удивления или любопытства, будто ожидала гостя.
– Это что – тоже «волки» тебе, матушка, в дар поднесли? – Когда Лютава обернулась, Бранемер кивнул на серебряные чаши, которые она только что поставила на стол. Такие неуместные в полутьме обычной избы, точно черепки разбитой луны.
– Сын привез, – отозвалась она, доставая хлеб.
И это слово подтолкнуло Бранемера к разговору, начало которого он сам только что хотел оттянуть. Не в силах больше молчать, он оперся о колени, в упор пристально глянул на Лютаву и спросил:
– А мой сын где?
Лютава подавила улыбку, с трудом сдержав желание глянуть под лавку и пошуровать ложкой в горшках: не там ли схоронился, вдруг да выскочит? Но об этом с Бранемером шутить не стоило.
