Должно быть, лисица сильно оголодала. Здесь, в горах, нечасто встретишь высокорожденных магов.
– Нет, – отрезал мужчина.
Кицунэ горестно вздохнула.
– Как знаешь. Саке? – Она потянулась к бутыли.
– Я не люблю холодное саке.
– Я подогрею. – И снова этот взгляд. Взгляд, за который смертный мужчина отдаст жизнь и душу. Изящные белые ручки ухватились за бутыль. Лебединый изгиб шеи, чуть округлившиеся влажные губы…
Иллюзия, но какая совершенная. Вся – соблазн и страсть.
Чтобы отвлечься, Джин ущипнул себя за руку чуть повыше локтя. Не помогло. Лисьи чары оплетали, окутывали храм, пронизывали воздух, наполняя желанием и вожделением. Девушка… нет, лисица – он решил называть ее так, чтобы не забыть об ее истинной природе и не поддаться соблазну – хищно облизала язычком губы.
В храме остро запахло сандалом и мускусом – призывно, возбуждающе. Джин смотрел на нее, не отрывая взгляда. Кимоно само собой чуть распахнулось, словно приглашая. Руку, протяни только руку, самханский тигр, и она будет твоя. У тебя уже давно не было женщины, не считать же ту возню в горячем источнике за секс. А вот она – здесь. Такая сладкая, влажная, податливая, готовая на все…
Кицунэ застонала и подалась навстречу, пытаясь впиться в губы поцелуем. И тут же жалобно взвизгнула, как собака, которой отдавили лапу, потому что самханец перебросил ее через себя и вывернул за спину руку. Теперь лисица лежала на животе, а колено Джина упиралось ей в спину.
– Пусти, – захныкала кицунэ.
– Пущу, – спокойно сказал Джин. – Потом ты уйдешь отсюда, Ху Мэйэр, и больше не вернешься.
Он удерживал руку пленницы вывернутой. Несильная, но постоянная боль не давала лисице применить магию.
Кицунэ поерзала, тщетно пытаясь прижаться к нему ягодицами, за что получила болезненный шлепок пониже спины.
– Хватит! Я никогда не охотился на твоих сородичей и не хочу начинать, но если в следующий раз ты попробуешь применить ко мне чары, я убью тебя.
– Но почему? – обиженно спросила лиса. – Разве я не хороша? Я тебе не нравлюсь?
И снова зазмеилось, потекло нестерпимое жгучее желание. Дразнящий запах мускуса, изящное и беспомощное тело в его руках… Сорвать с нее кимоно, войти прямо так, без предварительных игр, выплеснув копившееся месяцами вожделение.
Джин чуть усилил нажим, заставив кицунэ жалобно вскрикнуть. Наваждение прекратилось, но возбуждение осталось, будь проклято лисье колдовство.
– Хороша и нравишься, – он старался, чтобы его голос звучал бесстрастно, – но это не основание идти на поводу у похоти. Я не завтрак для тебя, Ху Мэйэр. И у меня уже есть женщина.
Джин поднялся сам и заставил подняться кицунэ. Довел ее до ворот и лишь тогда отпустил.
Она повернулась, скользнув на прощанье полным жгучей обиды взглядом, упала на четвереньки, махнула одним-единственным пушистым хвостом[4] и скрылась в зарослях.
В свете ламп купальня казалась совсем другой. Непривычной. Незнакомой. Тревожный танец света и тени рисовал на потемневших от времени стенах искореженные силуэты чудовищ.
– Почти закончили. – Сизука, рисовавшая иероглифы на огромном листе бумаги, подняла голову. – Сейчас тушь высохнет, поставим тории[5] , и можно начинать.
Остальные девочки радостно закивали. Их глаза блестели в предвкушении. Мия поежилась.
Она уже жалела, что согласилась участвовать в этом. Все было как-то не так…
Тревожно было. То ли от места, то ли от того, чем они собирались заняться.
Взывать к миру духов – традиция будущих гейш. Каждую майко волнует, каким будет ее будущее. Какой мужчина купит ее на аукционе, как будет складываться ее работа в чайном домике? А может, удастся найти богатого покровителя-данна, который станет оплачивать все ее расходы, тем самым избавив от необходимости принимать других мужчин?
Духи знают, что кому предстоит. Каждому воздастся по делам его…
«У меня ничего этого не будет. Ведь я уеду с Джином», – подумала Мия. И испугалась, что духи расскажут об этом остальным девочкам.
И тут же захотелось узнать – как оно будет? Там, в Самхане?
Раньше ее никогда не звали на такие посиделки. Ученицы устраивали их раз в месяц, на двадцать второй лунный день. Через полчаса после ночного гонга домик наполнялся смешками и шорохом одежды. Мия лежала, притворялась спящей и слушала, как майко тихо перешептываются, собираясь на ночное гадание.
Возвращались они поздно ночью, когда Мия уже видела десятый сон, а на следующий день все поголовно клевали носом на занятиях.
Сизука нарисовала стилизованное солнце и луну и отступила, чтобы полюбоваться на свою работу.
– Хорошо, – сказала она, извлекла из складок одежды потемневшую от времени, чуть щербатую миску и швырнула в нее одинокий черный боб. Тот покатился по краю, пока девушка, закатив глаза, бормотала под нос скороговоркой заклинание.
Сизука оборвала речитатив резко, на выдохе. Уставилась на Мию. В сумерках радужка ее черных глаз казалась нереально огромной.
