– Сал! Сал, что с тобой? Сал, ты меня слышишь?!
Кожа лопается, как пузырчатый полиэтилен.
– Да, – хриплю я.
– Оризон схлопывается! Идти сможешь?
Ответить я не успеваю; Тодд рывком поднимает меня с земли – ноги не слушаются, тяжелые, гнутся как резиновые. Делаю шаг, под ступней с треском разлетается что-то хрупкое – пудреница «Тиффани», – и мы с Тоддом бредем по траве, подальше от дома. Доходим до трельяжной арки, увитой глицинией, и там ползучая волна настигает нас и бросает на газон, усыпанный листьями, похожими на раскрытые веера. Так бы вечно здесь и лежала, но Тодд снова ставит меня на ноги, а в мерцающем сиянии ночи Слейд-хаус кажется то плотным, то зыбким, отраженным или преломленным. В сиянии возникают какие-то силуэты, движутся неторопливо, будто знают, что спешить им некуда, то растягиваются длинной вереницей, то собираются вместе. Очертания тел расплывчаты, но лица видны ясно: вот Аксель, вот Анжелика, вот ребята с семинара по Чосеру, вот мои учителя из Грейт-Малверна, вот Изольда Делаханти со своими Барби, вот мама, папа, Фрейя… Тодд тянет меня за собой.
– Сал, бежим!
Бежим… нет, пытаемся бежать, а на самом деле будто проталкиваемся сквозь толщу воды; колючки роз выцарапывают глаза, дорожки выгибаются дугой, сшибают с ног, ветви терновника цепляются за одежду, кусты клубятся, корни высовываются из-под земли и хватают за лодыжки, но черная железная дверца уже близко. Я оборачиваюсь – как дура, ведь в сказках предупреждают, что этого делать нельзя. Силуэты, мигнув, приближаются. Вот Пирс, который сказал, что трахать Хрюшу – это как трахать дохлого кита, только вони больше.
– Сал, открывай апертуру, – говорит Тодд.
Что? А, черную железную дверцу! И как ее открывать?
– А что я должна сделать?
– То же, что и раньше. У меня не получится.
Безликие фигуры все ближе и ближе.
Меня трясет.
– А что я раньше сделала?
– Ладонь к дверце прижала, вот что!
Я прикладываю ладонь к черной железной дверце, толкаю изо всех сил…
Дверца отталкивает мою ладонь.
– Почему у меня ничего не выходит?!
– Ты напугана, страх твою энергию перекрывает.
Снова оглядываюсь. Они в нескольких шагах. Нас сейчас поймают.
– Сал, забудь о страхе, – умоляет Тодд. – Прошу тебя!
– Не могу!
– Можешь!
– Да не могу я…
Тодд прижимает ладони к моим щекам, решительно и нежно целует в губы, шепчет:
– Прошу тебя, Сал.
Мне по-прежнему страшно, но что-то внутри отпускает, рука наливается какой-то силой, дверца распахивается, и Тодд выталкивает меня сквозь проем, за которым…
…беззвездная, бесплотная, бесчувственная, безвременная мгла. Не знаю, как давно я здесь нахожусь. Минуты или годы. Не знаю. В какой-то момент я решила, что умерла, но рассудок жив, хотя своего тела я не ощущаю. Я молила Бога о помощи или хотя бы о лучике света, просила прощения за то, что раньше в Него не верила, старалась не думать о том, какой Он изувер и психопат в Ветхом Завете и в Откровении Иоанна Богослова. Ответа я не получила. Думала о Фрейе, о маме и о папе, никак не могла вспомнить, о чем говорила с ними в последний раз. Думала о Тодде. Если он уцелел, то сейчас ищет меня вместе с полицией, хотя этого места даже с ищейками не найдешь. Может быть, Тодд не очень рассердился на меня за то, что я отреагировала на фальшивую Ферн и пудреницу поймала. Наверное, из-за этой ошибки я и обрекла себя на смерть, как Орфей, который оглянулся. Но ведь это же подло и нечестно! Я машинально пудреницу схватила, чтобы она не разбилась. В мифах и в сказках всегда поступают подло и нечестно, да и в жизни тоже, и сколько бы времени ни прошло, ничего не изменилось; все, что у меня осталось, – это воспоминания, а самое яркое среди них – торопливый поцелуй Тодда. Память об этом поцелуе согревает меня, не позволяет сойти с ума в этой беззвездной, бесплотной, бесчувственной, безвременной мгле.
Спустя минуты или месяцы во мгле возникает тусклая точка света. Я уже начала бояться, что ослепла, как мама Тодда. Потом, через секунды или через годы, точка превращается в ниточку пламени, в пламя свечи, горящей свечи в странном подсвечнике, что стоит передо мной на голых досках пола. Пламя неподвижно. Не яркое, едва освещает помещение – чердак? – но хорошо видны три лица. Справа от меня сидит Кейт Чайльдс, Злая Волшебница Запада, с головы до ног закутанная в серую накидку, как у арабов, только теперь ей почему-то уже за тридцать. Неужели столько времени прошло? Все эти годы у меня… украли? Слева от меня еще одно смутно знакомое лицо… О господи, да это же мельбурнский Майк. Теперь он одного возраста с постаревшей Кейт Чайльдс, тоже сидит неподвижно, как будда в такой же серой накидке. Сейчас, когда они рядом, становится ясно, что это близнецы. А прямо напротив, шагах в шести за пламенем свечи, на меня смотрит коленопреклоненная Мисс Пигги – точнее, девушка в куртке
