Зиззи Хикару и с маорийской подвеской на толстой шее. Это я или мое отражение. Хочу шевельнуться, заговорить или хотя бы застонать, но тело не слушается. Мозги включены, зрение не пропало, а все остальное не действует. Как тот француз, про которого мне Фрейя книгу прислала, «Скафандр и бабочка»{33} называется. Может, я тоже в бодрствующей коме? Но француз хотя бы мог моргать одним глазом, а я даже этого не могу. Слева от зеркала – светлая дверь с золотой ручкой. Смутно припоминаю, что я ее уже видела, вот только где? На верхнем этаже Слейд-хауса. Это игровая комната. Наверное, нас троих опоили наркотиками и затащили сюда. Но кто? И где Тодд?
– С юным Косгроувом пришлось расстаться, как и с остальными бродяжками, которые за тобой увязались, – говорит Кейт Чайльдс.
Пламя свечи чуть вздрагивает. Американский акцент сменился четким, аристократическим английским выговором, почти как у моей мамы.
– Ты в Слейд-хаус попала по нашему приглашению. Меня зовут Нора, а это мой брат, Иона.
Хочу спросить, что она имеет в виду и почему это «с Косгроувом пришлось расстаться», но даже губами шевельнуть не могу.
– Он умер. Без мучений. Не горюй, он тебя все равно не любил. Вот уже несколько недель, включая сегодняшнее представление, он служил куклой чревовещателя, а роль самого чревовещателя исполнял мой брат. Он-то и изобретал все эти сладкие россказни, которые ты так хотела услышать.
Пытаюсь сказать Норе, что она сумасшедшая, что я знаю – Тодд меня любит.
– Да объясни ты ей, – раздраженно говорит она мельбурнскому Майку, точнее, Ионе, – а то вкуса никакого не останется, одна труха и сахарин.
Иона – если его на самом деле так зовут – с усмешкой глядит на меня.
– Чистая правда, голубушка. Каждое слово, – произносит он без малейшего признака австралийского акцента, с благородными интонациями воспитанника эксклюзивной частной школы. – Поверь мне, уж я-то в мыслях Тодда Косгроува побывал. Салли Тиммс вызывала в нем такие же нежные чувства, как банка прогорклого жира, забытая в холодильнике.
«Неправда! Все ты врешь! Он меня поцеловал! Он меня спасти хотел!»
– Что ж, придется облечь сказанное в хрюканье, понятное даже самой тупой свинье. Все, что случилось в пабе и по дороге к апертуре в проулке Слейд, произошло по- настоящему. Этот чердак – тоже настоящий. И вот эти наши тела – настоящие. А вот между железной дверцей и чердаком находится оризон – трехмерная, реалистичная декорация, проецируемая моей гениальной сестрицей вот в эту самую временнyю лакуну. – Иона постукивает по доскам пола. – Видение, созданное по тщательно разработанному сценарию. Я там тоже присутствовал – духом, если так можно выразиться, двигал тело Тодда, подсказывал ему слова. А все остальное – люди, с которыми ты встречалась, комнаты, по которым ходила, еда, которую пробовала, – все это было локальной реальностью, созданной моей сестрицей. И даже ваша с Тоддом дерзкая попытка бегства была всего лишь частью созданного нами лабиринта для подопытных мышей. Оризон в оризоне. Суборизон. Кстати, надо бы для него получше название придумать. Я бы тебя попросил, только ты вот-вот умрешь.
Я упрямо отказываюсь принимать его слова на веру: «Врешь ты все, это просто кислотный бэд».
– Ничего подобного, – удовлетворенно произносит Иона. – Ты на самом деле умираешь. Мускулатура-то не работает, дыхательная система отказала. Или, по-твоему, это тоже кислотный бэд?
Я с ужасом понимаю, что он прав. Воздух в легкие не поступает. Не могу ни вздохнуть, ни упасть, вообще ничего не могу, просто стою на коленях и медленно задыхаюсь. Близнецов я больше не интересую.
– Ах, сестрица, не могу выразить свое восхищение – слов не хватает, – говорит Иона.
– У тебя слов не хватает? Да ты сто лет не затыкался! – возражает Нора.
– За твой оризон впору Оскара вручать. Несравненный шедевр кубизма… или постмодернизма. Сплошной восторг!
– Да-да, мы оба гениальны… Вот только полицейский… Ты заметил, что его остаточной оболочке хватило сил
– Но ведь не сбежала же! А все потому, что Купидон ее прочно заарканил. Согласись, сыграть Тодда Косгроува было гораздо труднее, чем Хлою Четвинд. Детектив Тугодум кусок сырой печенки отымел бы без долгих разговоров, а Хрюше настоящую любовь подавай, с ухаживаниями по всем правилам.
Обидные слова сейчас не ранят – меня больше волнует, как долго можно прожить без кислорода. Три минуты?
Нора Грэйер поворачивает голову, как лампочку, вкручиваемую в патрон.
– Братец, ты, как обычно, упускаешь главное. С каждым Днем открытых дверей отклонения усиливаются.
Иона разминает тонкие паучьи пальцы:
– А ты, сестрица, как обычно, чрезмерно подозрительна. Ужин в очередной раз подан вовремя и без заминки. Наш операнд в очередной раз заряжен на полный цикл. А истеришь ты потому, что слишком много времени в Голливуде провела, насмотрелась на волосатые задницы актеришек в зеркальных потолках.
– Братец, не смей со мной разговаривать в таком тоне, – злобно шипит Нора.
– А что будет? Ты без предупреждения смотаешься в Анды, чтобы поразмыслить там о смысле метажизни? Так поезжай немедленно, поправь здоровье. Вселись в какого- нибудь чилийского крестьянина. Или в альпаку. После ужина я тебя сам в аэропорт отвезу. А потом вернешься, куда тебе деваться-то? Операнд важнее любого из нас, детка.
– Операнду уже шестьдесят лет. То, что мы отрезаны от Пути Мрака…
– Позволяет избежать нежелательного внимания тех немногих, кто способен нам помешать. Мы – полубоги, мы ни от кого не зависим. Так что давай не будем ничего менять.
