– Мы целиком и полностью зависим от дурацкой пантомимы, которую приходится устраивать раз в девять лет, – ехидно замечает Нора и с отвращением оглядывает себя. – Мы целиком и полностью зависим от исходных тел, которые удерживают наши души в мире. Мы целиком и полностью зависим от случая, надеемся лишь на удачу, на то, что все пройдет благополучно.
Я по-прежнему не дышу. Череп как будто скукоживается. В сознании отчаянно бьется одно-единственное слово: «Помогите!»
– Может быть, все-таки приступим к ужину? – спрашивает Иона. – Или ты из вредности решила операнд уничтожить?
Голова раскалывается от боли, тело жаждет воздуха. «Я задыхаюсь… помогите!»
Нора сопит, как избалованный подросток, и неохотно кивает. Руки близнецов выписывают какие-то узоры, оставляя в темном воздухе мимолетные царапины. Близнецы шевелят губами, шепот становится все громче и громче, и над свечой возникает нечто осязаемое, медленно, клетка за клеткой, превращаясь в мясистую медузу, пронизанную багряными сполохами. Завораживающее зрелище напоминает сцену из ужастика про инопланетян. Из медузы вырастают щупальца, из них тянутся щупальца потоньше, некоторые подбираются ко мне, одно зависает в дюйме перед глазами – крошечное отверстие на кончике шлепает, как губы аквариумной рыбки, – а потом, извиваясь, влезает мне в левую ноздрю. К счастью, я не ощущаю ни его, ни остальных, которые забираются мне в рот, в правую ноздрю и в уши, а потом лоб сверлом пронзает внезапная боль. В зеркале напротив из глазных отверстий маски выползает какая-то сверкающая масса и собирается прозрачной каплей у меня перед глазами. В капле снует миниатюрный сияющий планктон. Очевидно, душа все-таки существует.
Моя душа – самая прекрасная на свете.
Близнецы Грэйеры склоняются ко мне с обеих сторон.
«Не смейте! Это мое! Не троньте! Прекратите…»
Они вытягивают губы, словно вот-вот засвистят.
«Помогите Фрейя Фрейя кто-нибудь помогите мне…»
Близнецы делают вдох, капля-душа вытягивается в овал.
«Ктонибудькогданибудьвасостановитвызаэтопоплатитесь…»
Душа разделяется надвое. Нора вдыхает одну половинку, Иона – другую.
Лица у них такие же, как у Пирса в ту ночь в Малверне.
…все кончено. Близнецы снова сидят как сидели.
Штука со щупальцами исчезла. Сияющая капля исчезла.
Грэйеры неподвижны, как изваяния. И пламя свечи тоже неподвижно. В зеркале маска Мисс Пигги шлепается на пол.
Проказник эдакий
2006
Я отключилась и задремала. Мне приснилось, что я передумала идти на сегодняшнюю встречу с Фредом Пинком. Шла по промозглому парку и на полпути решила вернуться. Потом какой-то бегун в оранжево-черном костюме брызнул мне в лицо аэрозолем из противоастматического ингалятора. А потом я увидела Тома Круза – он катил инвалидную коляску, в которой сидела женщина с надвинутым на лицо капюшоном плаща. «Взгляни, не стесняйся!» – предложил мне Том Круз. Я приподняла капюшон, и оказалось, что женщина – это я. Потом мы свернули на узенькую улочку, и кто-то сказал: «Войско содержишь годы, а все – ради одного дня». А потом откуда-то возник черный монолит, как в «Космической одиссее 2001 года», и как только он раскрылся, я услышала голос Салли: «Ну просыпайся же!» – и очнулась. Вот и сижу, одна, в комнате на втором этаже паба «Лиса и гончие». Как и договаривались. В последний раз я была здесь в 1997 году. С тех пор паб обветшал: столы выщербленные, стулья расшатанные, обои выцветшие и ободранные, а ковер цвета засохшей блевотины. Передо мной стоит захватанный стакан томатного сока – кровавая жижа, будто зазевавшийся зверек, раздавленный автомобильными колесами. Видно, что паб на последнем издыхании, доживает свой век. Внизу, у барной стойки, всего шесть посетителей, причем один из них – собака-поводырь. Между прочим, субботний вечер. Единственное напоминание о пьяном разгуле – покоцанная эмалированная табличка с рекламой «Гиннеса», привинченная к стене над заложенным камином: лепрекон играет на скрипочке пляшущему тукану. Может быть, девять лет назад лепрекон видел Салли. Может быть, она его тоже видела. Девять лет назад все шестеро пропавших здесь собрались. Очевидцы их запомнили, только никто не мог точно сказать, за каким столом они сидели.
Вжимаю лоб в немытое оконное стекло. У входа в паб Фред Пинк «беседует с мистером Бенсоном и мистером Хеджесом». Загораются уличные фонари. Солнце опускается в асфальтовые тучи над лабиринтами улочек с односторонним движением, над кирпичными домишками, над газовыми станциями, над илистыми каналами, над старыми фабриками, над унылыми многоквартирными постройками шестидесятых годов, над многоэтажными автостоянками семидесятых, над обветшалым муниципальным жильем восьмидесятых, над залитым неоновым светом кинотеатром девяностых. Тупиковые проулки, кольцевые дороги, автобусные дорожные полосы, эстакады. И вот это убожество – последнее, что видела Салли в своей жизни. В миллионный раз думаю, что, может быть, она еще жива, в плену у какого-то безумца, в подвале или на чердаке, надеется, что о ней не забыли, что ее когда-нибудь найдут. Я об этом все время думаю. Завидую рыдающим родственникам погибших – тех, чьи тела обнаружены. Горе – это ампутация, а вот надежда – неизлечимая гемофилия, одно непрерывное кровотечение. Как кот Шредингера в камере, которую нельзя открыть. В миллионный раз корю себя за то, что отговорила сестру от поездки в Нью-Йорк перед началом занятий в университете. Я знала, что Салли хотела у меня погостить, но у меня тогда была работа в фотоагентстве, подруги-модницы, приглашения на частные просмотры, а вдобавок я только начала встречаться с женщинами. Мне было интереснее исследовать свою истинную сущность, чем нянчиться с нервной и затюканной толстушкой-сестрой. В общем, я объяснила Салли, что страшно занята, она притворилась, что поверила, а теперь я себя простить не могу. Эврил говорит, что даже Господь Бог не в силах изменить прошлое. Она права, конечно, но мне это не помогает. Вытаскиваю мобильник, пишу Эврил сообщение:
